– Арслан, арслан.
Чуть не упал Руслан. Откуда знают, как его зовут?
Ихние волхвы проведали? Неужто и впрямь степные боги сильнее славянских?
– Арслан. Яшь арслан. – Бойкий старик беззлобно хлопнул смерда по плечу. И неожиданно сказал… по-русски: – Лев. Молодой лев. Есть зверь такой большой. Слыхал? По-нашему – арслан. Эй! Ты чего? Плачешь? Бедняга. Не надо, сыне. Терпи. Судьба. Вы, урусы, крепкие люди, но мы – крепче. Бог Хан-Тэнгре дает нам силу. Для нас он добрый, для других народов злой. Видишь, грозой сгубил посевы ваши, зато напоил мощным ливнем степь. Сжег Родень, нам же подарил богатую добычу. Бойтесь небесного владыку Хан-Тэнгре. Молитесь ему, урусы, иначе пропадете.
…Почему он заплакал?
У степняков-то – слова сходны с русскими, а? Пусть не по смыслу – по звуку. Выходит, речь у них почти что человечья. Это что же… в них самих есть что-то от людей – доступных, добрых? Ишь, как просто старик похлопал его по плечу. Сказал: «Бедняга». Сыном назвал. Пожалел. Но пуще всего озадачила юношу русская речь в устах степняка. Козарин умеет по-нашему. Значит, можно с ним говорить на одном языке?
Нет, нет! Опомнись. Охмуряют. На сторону свою хотят склонить. Заставить бога дикого признать. Лазутчиком сделать. Ничего у вас не выйдет, бесы.
Злость. Омерзение. Ненависть. Но в голову лезет: как же так, волхв Доброжир представил смердам грозу наказанием Родним, а старый козарин ее выдает за гнев степного владыки. Если грозу и вправду наслал Род могучий, то зачем? Ведь ради него пролили кровь человечью. Он должен быть сыт и доволен.
А вдруг потому и наслал, что невинную пролили кровь? Коли так, то, выходит, ошибся волхв Доброжир? Значит, он не всеведущ, не всемогущ? Или… обманул кудесник смердов? Неужто волхв способен лгать?..
Не то что заплачешь – тут взвоешь, как зверь. От Калгаста Руслан смог убежать. От его опасных речей. А отсюда куда убежишь? Куда уйдешь от себя? От злых «зачем, почему», жгущих мозг?
Эх, горе. Горе горькое.
Их поместили в круглых загонах из тесно составленных телег. Мужчин отделили от женщин, детей. Сняли путы с рук, арканы с рогаток. Рогатки оставили. Чтоб пленные помнили, кто они. Чтоб, коли выпадет нужда, легко и быстро связать их в вереницу. Конечно, захочешь – сам можешь снять, руки теперь свободны. Только за это голову снимут.
Ладно. И на том спасибо. Хоть от Идара избавился. Надоело – как волы в одной упряжке. И с кем – с душегубом. О доле вины волхва Доброжира в смерти Калгаста, Добриты с Нежданом смерд из Семарговой веси старался не думать. Очень уж тягостно. А о своей – ох, не надо! – еще тягостнее…
Дни. Ночи. Ночами – ливни. Днем знойно. – Везет скуластым, – вздыхали пленные. Степь преображалась на глазах. Всходило все, что не взошло ранним летом из-за сухости. Дикие травы спешили наверстать упущенные сроки. Осень близко, а в степи – весна. Большие силы таятся в земле. Ничем их не выжечь.
Однако того, что, себе на беду, заколосилось в урочное время, но, подгорев, легло под грозовым дождем, уже не спасти.
– Пропали хлеба, – рыдал Идар. – Пропала Русь. Верно подметил покойный Калгаст: обветшали, сдали наши идолы. В козарскую веру перейду. У них добрый бог. Как его: Хан-Теньгрей? Видишь, тень – и ту греет, свиное рыло.
Что за человек! Вроде и неглупый, но весь какой-то раздерганный. Несообразный. Никогда не скажешь наперед, чего он брякнет. А брякнет – не поймешь, всерьез или сдуру.
– Все грозишься. Все бесишься. Чего бесишься? – Руслан с отвращением сплюнул. – Нашел, чем пугать. Кого пугаешь? Перейдешь – кому на зло? Ну, перейди. Ну, иди к ним. Такому – терять уже нечего.
– Ты, образина! – Идар подступил к караульному. – Веди к наиглавному. Хочу степным разбойничкам служить.
Круглолицый, с кошачьими усами, молодой степняк, блаженно облокотившись о телегу, закинув ногу за ногу, мурлыкал что-то на ушко румяной девке в длинном, до земли, платье с оборками, в тесной безрукавочке, расшитой бисером. Он, не глядя, лениво отмахнул Идара темной ладонью: ступай, приятель, не мешай, ступай, ступай.
Не унимался Идар:
– Вот я пожалуюсь начальнику – на страже с девками лясы точишь.
Кочевник повернулся к нему. Смех застыл у Идара в горле. Страж, опершись о высокое копье, нагнулся, выдернул из-за голенища тяжелую плеть. На худое лицо пленника с треском легла косая алая полоса.
Он скорчился, зажал рубец ладонью. Постоял, бессловесный. Распрямился, погрозил кулаком:
– Запомни, зверь: просить будете – не пойду к вам служить. – И под злорадный смех взбудораженных пленных вернулся к Руслану, сел.
– Съел? Несуразный человек. – Руслан брезгливо отодвинулся. – Стыдись.
– Чего ты нос от меня воротишь? Идар душегуб? А ты – чистый? С кого началось? Кто первый возвел поклеп на Калгаста, Добриту с Нежданом? Кто донес на них?
Вот оно! Наконец-то слово сказано. Слово, которое Руслан, боясь обжечься, обходил даже в мыслях.
– Я… у меня… другое было в голове…
– Дурь была у тебя в голове, сопляк ты этакий! Слизняк несчастный! Слюнтяй! А вы, земляки мои добрые, смерды честные? Чего пялитесь, как на чудище? И вам Идар не по нутру? Тоже чистые? Боитесь испачкаться об него? А кто их вязал, Калгаста, Добриту с Нежданом? Я рубил, отсохнуть моим рукам, а вязал их кто? Забыли? Кто слюни распускал у Доброжировых ног? А? Оглядитесь. Подумайте, кто вы есть. Кто мы все…
Примолкли. О чем размышляли, кто и что себе говорил – бог весть, но какой-то, хоть малый, просвет должен был в них забрезжить. В этот день между ними, недоверчивыми друг к другу, злыми на всех и неизвестно на кого, незаметно наладилась близость.
В стане – песни, бабий смех. Неумолчный топот коней, сытое блеяние стад, текущих мимо. Кочевники горланили, потирали руки. Пленных не беспокоили, но стерегли, пожалуй, зорче, чем жен своих развеселых.
Руслан изнемогал.
– Застряли. Чего сидим?
Хотелось скорей навстречу судьбе.
– Сиди уж, пока не трогают, – ворчал Идар. Привязался он к Руслану, не отгонишь. – Погоди, подымутся – присел бы, не дадут. А подымутся, похоже, скоро. Видишь: как разбухли. Наверно, пол-Руси разграбили. Рады, стервятники. Должно быть, кого-то ждут, не все вернулись.
Он угадал. Наутро в стане – будто сам Хан-Тэнгре с неба упал, – такая суматоха сотворилась. Испуганные крики, женский плач. Суматоха быстро улеглась. Тишина. Тягостная тишина. Что-то недоброе случилось у козар.
– Видать, от киян досталось, – ухмылялся Идар. Пленники почуяли – настал день крутых перемен. Но, вроде бы, готовые ко всему, они и представить себе не могли, какое грозное испытание несут им эти перемены. Особенно – Идару с Русланом.
– Эй, урусы! – сердито позвали у входа в загон. – Кто здесь Этар? – Обернулись, – тот самый старик, который по-русски знает. Тот – и будто другой: задумчивый, пасмурный. Похоже, теперь не до смеха козарину.
– Идар? Я. – Дружинник недоуменно обратился взглядом к Руслану, – мол, не знаешь ли, друже, чего ему надо. Определил по глазам: уже знает, догадался. Побелел. Тронул на скуле след плети.
– Аннаны… эт… этарсен! – или что-то в этом роде сказал степняк. Не диво, если выругался. – Идем со мной.
– Зачем? – Идар прикусил ноготь большого пальца, выжидательно насупился.
Серые глаза козарина почернели.
Руслан заметил по поведению приставленных к загону стражей: в стане у себя козаре смирные, скупые на слова. Говорят друг с другом уважительно. С бабами ласковы, усмешливы. Нежно любят детей. Но порой что-то находит на них – то ли напьются, то ли от ветра, от солнца, от скуки дуреют. И дуреют до потери памяти.
Тогда в становье приходит смерть.
Пускают в ход кинжалы и секиры. Режутся без оглядки. Бьются, покуда не упадут. Упали – успокоились. И, если уж успокоились, да к тому же и живы остались… безропотно отдаются суду старейшин, которых очень почитают. Покорно принимают любое, самое лютое, наказание. Немало всего, не всегда понимая суть событий, довелось увидеть русичам с тех пор, как они попали в степь.
