– Понимаете, если бы она не ушла так деловито после слез, истерики… С ней была истерика, она рыдала, хватала меня за руки, а потом вдруг оборвала себя, попрощалась и ушла. Как-то странно…

– От людей с расстроенной психикой можно ожидать всего, чего угодно, Екатерина Васильевна.

– Наверное. А когда это случилось?

– Двадцать восьмого октября.

– Через неделю после нашего разговора… А как… кто ее обнаружил? Родные?

– Нет, соседка. Утром двадцать восьмого октября ее муж, Ситников Александр Павлович, улетал в командировку в Германию. В аэропорту они были вместе, она его провожала. Около двух она вернулась домой, ее видели соседи, и больше, видимо, не выходила. Муж позвонил ей на другой день, двадцать девятого, из Франкфурта, но не застал. Вернее, она уже была мертва к тому времени, так как умерла около полуночи двадцать восьмого. Он позвонил домой еще несколько раз, а потом набрал соседке и попросил сходить к Елене. Та, не достучавшись, позвонила участковому. Дверь взломали и обнаружили ее в постели мертвой. Никаких следов присутствия чужого человека, никаких окурков, остатков ужина на двоих, чашек с ядом, а также следов взлома или отмычки. Все чисто. Стакан сока на тумбочке у кровати – тоже чистый, отпечатки пальцев ее собственные. Так что очень может быть, что самоубийство.

Мы помолчали. Я была подавлена. Сцена в парке приобрела трагический смысл. Ей нужна была помощь, а я… Бедная женщина!

– А… – начала было я, но, взглянув на Леонида Максимовича, так ничего и не сказала.

– Спрашивайте, – разрешил тот, – вам можно, ведь мы почти коллеги. Кроме того, я верю в женскую интуицию. И логику.

– Я просто подумала… что яд должен был где-то храниться…

– В одной из ее сумочек был найден обрывок листка из блокнота со следами стрихнина. Блокнот ее собственный, мы даже нашли место, откуда этот листок был вырван. Еще вопросы?

– А где она взяла яд?

– Пока не знаем.

– А что говорит муж?

– Муж не говорит ничего такого, что могло бы объяснить эту смерть. Молодая, красивая, хорошо обеспеченная женщина тридцати двух лет. Никаких тайных хворей, никаких явных врагов или неприятностей на работе, уже хотя бы потому, что она не работала. Типичная мужняя жена, вся жизнь на виду.

– Может, депрессия? Муж должен знать…

– Он не упоминал ни о чем подобном. Равно как и другие – соседи, друзья и знакомые. Правда, полтора года назад она пережила потрясение, вызванное гибелью сестры, с которой была очень близка. Но, согласитесь, кончать самоубийством из-за этого спустя столько времени… вряд ли. Я еще понял бы, если бы сразу… Да нет, впрочем, и сразу – тоже сомнительно. Не кончают самоубийством, потеряв сестру или брата, даже самых любимых. Вы согласны?

– Согласна. А что случилось с ее сестрой?

– Ее сбила машина. В мае прошлого года, недалеко от дома, где она жила, на улице Гоголя. Были очевидцы, они-то и вызвали «Скорую» и полицию. Она скончалась, не приходя в сознание, по дороге в больницу. Машину, сбившую ее, не нашли. Такие вот дела, Екатерина Васильевна. Что-то я заболтался, – спохватился вдруг Леонид Максимович, – все тайны следствия выдал. Что значит – красивая женщина, так и хочется произвести впечатление. – Он взглянул на часы: – Ого, половина десятого! Давно пора отпускать вас домой, Екатерина Васильевна, но вы же знаете, какие мы все здесь бюрократы. Вот вам бумага, ручка, располагайтесь удобнее, а я еще пару дел просмотрю.

Минут через сорок, провожая меня к двери, он говорил:

– Не пропадайте, Екатерина Васильевна, звоните, телефон мой у вас есть. Просто так звоните, узнать как мы тут живы-здоровы. Приятно было познакомиться. Жаль, времени мало, а то мы бы с вами еще и о женской логике поговорили.

Выйдя на улицу, я глубоко вдохнула холодный и сырой ночной воздух. Домой, скорее домой! Крепкого чаю и в постель – вот и все, что сейчас нужно. Мне посчастливилось поймать такси, и через двадцать минут я поднималась на крыльцо собственного дома, нашаривая в сумочке ключ от двери.

За полгода до смерти дядя Андрей спросил, что мне больше нравится – его городская квартира или дача.

– Конечно, дача, – не задумываясь, ответила я.

– Значит, тебе оставлю, – постановил старик. – А квартиру – Кольке!

Колька был моим двоюродным братом и единственным племянником Андрея Николаевича. Как чувствовал старик…

Дачу он строил своими руками, долго, не торопясь, с наслаждением – подгоняя каждую доску. Сам сложил печку. Когда-то большой, дачный поселок усох до трех-четырех десятков домиков, которые все грозились снести, чтобы освободить место для новостроек, да, видимо, потеряли из виду, окружив многоэтажками. Дом был невелик – две комнаты, кухня и веранда. И кусочек земли, где умещались три яблони, молодой орех и персик, который красиво цвел весной, но плодов не давал. Были еще розы.

За два года я так и не привыкла к своей собственности. Дом был для меня неиссякаемым источником радости. Слова «иду домой», «дома», «мой дом» приобрели совершенно новый смысл. Даже звучали по-другому!

Я достала из холодильника пакет с молоком, из шкафа – хлеб и любимое абрикосовое варенье и присела к столу, уставившись в пространство. Мысли мои были путаными и бессвязными и сводились к вопросу: «Что же делать?» Допив молоко, я послонялась по дому, включила и выключила телевизор, взяла книгу, начатую накануне, и сразу же отложила. Подошла к окну, прижалась лбом к стеклу. Скрипел, мотаясь на ветру, жестяной фонарь с полумертвой лампочкой, место которому было в краеведческом музее, в отделе «Родной город на рубеже веков»; гнулись тонкие стволы деревьев; крупные капли дождя тяжело плюхались на подоконник. Пустая улица напоминала гротескные театральные декорации…

– Хочешь ввязаться? – возник ниоткуда Каспар.

Я пожала плечами.

– Тебе ее жалко?

– Жалко. Бедная женщина…

– Но не только поэтому? – нудно выпытывал он.

– Не только.

– Чувствуешь себя виноватой?

– А что я могла сделать?

– Ты не ответила!

– Тебе не надоело? Прокурор выискался! Да, я чувствую себя виноватой. Признаю себя виновной. Доволен?

– В чем же?

– Ну… я могла попытаться узнать о ней побольше, расспросить, успокоить, пообещать помощь. Обнять, погладить по головке, наконец!

– Она была в шляпе!

– Образно выражаясь. Отстань, а? Взять за руку, отвести домой… И тогда, может, она осталась бы жива. Иногда достаточно любой мелочи, чтобы человек передумал, – участия, доброго слова…

– Ты действительно веришь, что могла бы помешать ей… умереть?

– Не знаю… Верю? Нет! В том-то и дело, что я не верю, что ей действительно нужна была помощь! Что-то было не так. Все было не так! Рыдания, слезы, отчаянные всхлипывания, кружевной платочек, все как полагается, но словно понарошку, не в жизни, а в кино. Всего с избытком, как в пьесе дилетанта!

– Пытаешься оправдаться? Судя по тому, что она мертва, причина просить о помощи у нее все-таки была.

– Но… в том-то и дело, что она ни о чем не просила!

– Человек звонит, умоляет о встрече, плачет, и… ничего?

– Представь себе! Ничего, ровным счетом. Поднимается и чуть ли не с улыбкой уходит. Обещает перезвонить. Да ты и сам все слышал.

– Но тогда в чем же твоя вина? – развел руками Каспар.

– Ни в чем, наверное.

– Может, просто любопытство? Простое нормальное человеческое любопытство? Желание сунуть нос и разнюхать: что же там случилось на самом деле? Самоубийство или… нет? Может, убийство?

– Нормальное человеческое любопытство! Может, хватит? Я устала и хочу спать. – Я зевнула.

– А может… – продолжал зудеть Каспар.

– Отстань!

– Сейчас! Дослушай, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, о чем я. Тебе же до смерти хочется… ох, извини, не к ночи будь помянуто! Тебе же очень хочется продемонстрировать замечательную женскую интуицию, о которой говорил следователь. Найти то, чего они не заметили, не поняли и не истолковали как надо. Вставить им фитиль! Ну, признайся! Хочется?