освободится. Даже в самом глубоко прочувствованном из

стихотворений, написанных на определенное событие, – Памяти

А. И. Одоевского (1839) – центральное место занимает пассаж, прямо

перенесенный сюда из Сашки. Обе самые крупные поэмы зрелого

периода – Демон и Мцыри – только окончательное воплощение

замыслов, зародившихся еще в 1829 и 1830 гг.

Демон, над которым он работал с 1829 до 1833 г., был продолжен

в 1837 г., когда он жил в Грузии, и закончен в 1839 г. В первых

набросках место действия не определено, но в окончательном

варианте это Грузия, и знаменитые описательные места первой части

написаны в последний период работы над поэмой. В царствование

Николая поэма появиться в печати не могла, поскольку цензура

нашла ее сюжет антирелигиозным, но она разошлась в бесчисленных

списках. Во второй половине XIX века это была, вероятно, самая

популярная поэма в России. Она привлекала читателей тем же, что и

южные поэмы Пушкина, – своей беспредельной сладкозвучностью.

Сладкозвучность Лермонтова более чисто-музыкальна, чем

пушкинская. Она не темперирована точностью классической школы,

как у старшего поэта. Наше время значительно снизило оценку

Демона. Содержание его на том же уровне, что «ангел-и-периевские»

поэмы Мура. Что касается самого демона, то он самый

неубедительный дьявол из всех, когда-либо задуманных поэтами. Он

чисто оперный, и то, что сюжет Демона превратился в либретто для

самой «оперной» из русских опер (автор – Антон Рубинштейн),

многозначительно само по себе. Для большинства русских читателей

Демон – серьезная помеха в их общей оценке Лермонтова. И все-таки

в нем есть поразительная словесная музыка и колдовство,

оказавшееся достаточно мощным, чтобы захватить такого человека

как великий художник-визионер Врубель и вдохновить его

незабываемые образы. Он остался источником вдохновения для

великих поэтов, как Блок и Пастернак, сумевших найти в нем

больше, чем обычный нетворческий читатель. Ибо за наружной

наивностью и мишурностью есть нечто, что нельзя назвать иначе как

присутствие демонов.

Мцыри (что по-грузински означает «послушник») имеет

подобную историю. Тема его – предсмертная исповедь мятежного

юноши своему духовному отцу; это вызов существующему порядку и

декларация несломленного духа. По метру (по-английски

называемому восьмисложником, т. е. с одинаковой рифмой) и по

языку он связан с Шильонским узником Жуковского. Первый его

набросок, Исповедь (1830) – как и первый набросок Демона – почти

не локализован. Второй – Боярин Орша (1835) помещен в оперную,

«древнерусскую» обстановку и включен в сложный, хотя и

бессвязный сюжет. В окончательном варианте, как и в Демоне,

действие происходит в Грузии. Поэма написана с большой силой, и

ее можно считать самой выдержанной в духе поэтической риторики

(в лучшем и высшем смысле слова) поэмой в России. Но это и нечто

большее. Вся та часть ее, где говорится о природе, принадлежит

маленькой, но бесценной сердцевине лермонтовского визионерства,

ибо он единственный русский поэт, которому был ведом «дальний

край» английских и немецких романтиков.

Видение «дальнего края» вечности, мерцающего сквозь образы

этого мира, уже нашло ранее свое окончательное выражение в Ангеле.

Это положительная черта лермонтовского романтизма.

Отрицательная черта – страстное презрение к человеческому стаду.

Негодование против «пустого света» – главная нота многих стихов

последних лет. Такие стихотворения, как Смерть поэта, Поэт,

горькая Дума о современниках («Печально я гляжу на наше

поколенье»), или обличительная речь против французской нации по

поводу похорон Наполеона в Доме инвалидов ( Последнее

новоселье) – блистательное, сильно действующее красноречие, и

поэзия постольку, поскольку это красноречие в стихах. Но есть

стихотворение, в котором оба романтических аспекта Лермонтова, и

визионерский, и риторический, соединены в высшем и несравненном

единстве. Это Новогоднее: окруженный веселой аристократической

толпой на балу, поэт вспоминает чистые прекрасные видения своих

ранних лет – « мечты моей созданье, с глазами, полными лазурного

огня, с улыбкой розовой, как голубого дня за рощей первое сиянье » –

и, возвращенный к реальности, кончает криком негодующего

презрения к окружающей его толпе.

Но Лермонтов был не только романтик. Чем старше он

становился, тем больше понимал, что реальность не просто

уродливое покрывало, наброшенное на вечность, не просто рабство

его рожденного небом духа, но мир, в котором надо жить и

действовать. Элемент реализма впервые появляется в его юнкерских

поэмах и в Сашке. Реализм продолжает утверждаться в его зрелых

произведениях по мере того как, освобождаясь от романтических

наваждений, Лермонтов постепенно вырабатывает новую манеру, в

которой он проявил себя как более великий мастер, нежели в

романтической поэзии. Ибо его романтические стихи – это блестящая

демонстрация скорее действенной, нежели утонченной риторики,

которую от ходульности и прозаичности спасает только сила

наполняющего ее поэтического дыхания, или потоки небесной

музыки, скорее подслушанные у сфер, чем сознательно созданные.

В реалистической своей поэзии Лермонтов истинный мастер, ученик

Пушкина. Благодаря чистой интуиции он оказался способным

отгадать многие секреты поэта, от которого был отделен не столько

годами, сколько перерывом традиции. Ибо Лермонтов вырос в мире

уже непривычном к французской и классической культуре, и так

никогда и не повезло ему встретить людей, которые могли бы его

научить. Стиль его поначалу был поразительно отличен от

пушкинского. Он был настолько же смутным, насколько пушкинский

был точным, настолько же разбухшим, насколько пушкинский был

сжатым; казалось, он состоит не из отдельных слов с четкими

значениями, а из словесных масс, слитых в неразличимый бетон.

Именно его смутность, столь совместимая с музыкой и «небесной

песней», помогла ему достичь высших романтических эффектов; но

кроме этих «пурпурных заплат», его поэзия в романтических

стихах – просто поток словесных ливней. В реалистических своих

стихах он вырабатывал стиль, в котором не было бы следов ни

небесного происхождения, ни романтической неряшливости. Начиная

с русских стихов 1837 г. – простой и трогательной баллады Бородино,

написанной языком и выражающей мысли старого ветерана, и

изумительной Песни про купца Калашникова, повести из времен

Древней Руси, размер и стиль которой с чудесной интуицией взяты из

эпических народных песен (хотя и сюжет, и дух тут явно

романтические), – он овладел стилем и мерой и создал эти шедевры,

не прибегая к неуловимой помощи небесных мелодий и пурпурных

заплат. После этого он уже был способен разрабатывать

романтическую тему (как, например, Беглец, 1841) с пушкинской

сжатостью и ясностью и с только ему свойственной воинственной

энергией. В некоторых стихотворениях, написанных в последние два

года, он попробовал и чисто реалистический стиль, применяя язык и

словарный запас прозы, в соединении с большими темами и высокой

серьезностью великой поэзии. Как и Ангел, и подобные ему, эти

стихи являются его высшим достижением в поэзии. Они

поддерживают его право стоять в национальной оценке рядом с

Пушкиным. Самые из них замечательные – Завещание умирающего