Несмотря на эти помехи, Виктории удалось развить достаточную скорость, и скоро она услышала, что проклятия и вопли у нее за спиной становятся все слабее. Под темным небом, под бледными фонарями, зажигавшимися с каким-то покашливанием, она искала, как бы ей выехать из поселка в какую угодно сторону. Скоро она миновала последний фонарь и погрузилась в темноту. Ехать было неудобно: маленький желтоватый фонарик ничего не освещал, скоро она вообще ничего не увидит. Вдобавок волосы падали ей на глаза, дождь ручьями струился по лицу, совсем уже мешая что-либо разглядеть, но она по-прежнему крутила педали, придерживаясь, насколько могла, прежнего курса, сосредоточив все свое внимание на обочине дороги, которую с грехом пополам обозначала прерывистая белая черта, наполовину стертая.
Она катила, несколько машин ослепили ее, перегоняя, но ни одна из них, похоже, не везла преследователей. Вероятно, они махнули рукой, пробежав стометровку-другую, однако Виктория не снижала скорости. Промокшая до одежных швов, дрожащая от холода, она продолжала старательно крутить педали и от усердия не заметила треугольного дорожного знака слева, предупреждавшего о крутом повороте. Внезапно белая линия растаяла в темноте, Виктория не успела опомниться, как переднее колесо уже заскользило по краю неглубокой канавы, потом велосипед перевернулся, а Виктория перелетела через канаву в колючий кустарник, отделенный от дороги изгородью, о которую она больно стукнулась головой. Но все равно когда-нибудь умирать, почему бы и не теперь, пока все к чертовой бабушке в этой темноте, дождь, колючки, холод, почему бы и не потерять сознание, как с улыбкой получают наркоз в преддверии безнадежной операции. И все ощущения, все окружающие звуки — застрявшая цепь, шуршание брызговика, последний вздох звонка и невнятное дребезжание свободного колеса — все произошло в какой-то миг.
Виктория очнулась гораздо позже, но глаза открыла не сразу и не помнила ничего из прошлого, как в тот раз, когда проснулась возле мертвого Феликса.
Она лежала, вытянувшись под жестким негнущимся одеялом, укрытая до подбородка. Сперва Виктория поднесла руку ко лбу, покрытому влажной сложенной салфеткой, вроде компресса, потом одно за другим стали просыпаться ощущения, вызвали к жизни сперва отдельные воспоминания о том, откуда они взялись, потом, связавшись, и совпав друг с другом, оживили общую картину. Глухая боль в голове напомнила ей об ограде, а длинные царапины на руках, ляжках и щеке навели на мысли о колючем кустарнике, потом она приоткрыла один глаз. Вокруг нее был слабый свет, желтого, слегка прогорклого цвета, а может, так казалось из-за запаха. Переведя взгляд, Виктория различила двух мужчин, сидевших неподалеку в двух разномастных креслах по обе стороны от керосиновой лампы и смотревших на нее. У одного из них прямо на голое тело была надета стеганая куртка с разорванным рукавом, на другом была темно-синяя фуфайка, какие носят водители грузовиков; оба в широких синих джинсах, перепачканных землей и жиром, и в грубых высоких туристских башмаках. Человек в куртке был черноволос, сухощав, с острым недобрым взглядом. Другой более дородный, более рыхлый, почти лысый, и его толстые губы тоже не особенно улыбались, а лицом он напоминал киноактера Зеро Мостеля, и Виктория удивилась и на мгновение возгордилась, что, несмотря на свое состояние, отметила это сходство. Оба молчали.
Виктория хотела заговорить, но во-первых, а что говорить, и кроме того, ее затошнило, как только она попыталась шевельнуть губами, такими, вдобавок, пересохшими, что напоминали комковатые и сохлые корки и казались совершенно инородным телом, не имевшим к ней отношения. Помолчите-ка, сказал низким голосом худой, рано вам еще говорить, лежите спокойно. Вы здесь в безопасности. Другой отошел и снял чайник со стеклянного баллона с бутаном, втиснутого между двумя ящиками.
Кивнув головой, — но при этом движении все ее тело качнулось назад — Виктория закрыла глаза — все здорово закачалось, — потом опять открыла, осторожно осмотрела помещение. Она лежала на матрасе, брошенном прямо на утоптанный земляной пол, в комнатке с низким потолком, вроде лачуги, сложенной из плиток «эверит», сухой штукатурки и асбестоцемента. Стены украшали благочестивые картинки и легкомысленные фотографии, вырванные из географических, порнографических и спортивных журналов, вперемешку с образчиками обоев. Обстановка состояла из ящиков разного размера, еще одного матраса, побольше, у противоположной стены, но было и несколько кресел и полочек, сломанных и починенных. На полу валялись кухонная утварь, инструменты, какие-то не то одежки, не то тряпки, мешки, украшенные рекламой обуви, механический будильник, остановившийся на одиннадцати часах, радиоприемник, из которого торчала вилка, а к одному из ее зубьев был прикручен кусок антенны.
Зеро Мостель вернулся с чашкой и протянул ее худому, а тот стал потихоньку, глоток за глотком, поить ее содержимым Викторию, приподняв ей голову. Что-то вроде приправленного травами куриного бульона из пакетика. Питье было горячее и медленно и равномерно растекалось по телу, потом Виктория почти сразу опять уснула. Когда она вновь открыла глаза, возможно, на другой день, никого не было. Сквозь заделанную куском пластмассы дыру в стене пробивалось яркое солнце, висевшее высоко в небе. Дверь лачуги отворилась, вошел худой и застыл в проеме, держа за уши мертвого кролика. Виктория и этот человек переглянулись, потом человек улыбнулся, и, схватив длинный разделочный нож, резким движением обезглавил животное, тушка упала ему на башмаки, и Виктория в очередной раз потеряла сознание.
Фамилия худого была Кастель, Зеро Мостеля — Пуссен. А имя и у Кастеля, и у Пуссена было одинаковое, Жан-Пьер, так что для простоты, заметил Пуссен, поправляя Виктории подушку, когда она в следующий раз проснулась, пока Кастель варил кролика, зовите нас лучше по фамилии. А то мы совсем запутаемся. Пуссен казался не таким грубым, как Кастель, манеры у него были помягче; когда Виктория пришла в сознание, ей было с ним спокойнее, чем с его другом.
Обоим было лет по пятьдесят, держались они как бродяги, но их речам была присуща внятность, а что до Пуссена, то даже некоторая приятность. Голос у Кастеля был слегка надтреснутый, ломкий, сухой, как выхлоп остывшего двигателя, а у Пуссена звучал плавно, влажно, причастия у него ползли и мягко шлепали, как клапаны, прямые дополнения скользили, как по маслу. Оба жили без денег в стороне от людей и питались отбросами, которые находили по ночам на ближних свалках и в помойках, а иногда и небольшими животными, которых умели ловить, — кроликами, но также и ежами, а то и ящерицами, и, казалось, находили друг в друге полное сексуальное удовлетворение. Для вас это лишнее преимущество, заметил однажды Пуссен в разговоре с Викторией. Потому что иначе бы мы вас, наверно, изнасиловали, а что бы нам оставалось сделать с вами потом?
Такое существование они вели уже три года, и никто их не беспокоил. После того как их уволили с одного и того же предприятия по производству электронных деталей, где оба они за низкую плату исполняли какие-то обязанности, они решили, что, чем слоняться без работы по парижскому округу, лучше уж перебраться в деревню. Средства не позволяли им осуществить этот план на буржуазный лад, они долго ходили, искали местность, которая подходила бы им в смысле климата, тщательно исследовали ее и набрели на эту уединенную развалюху. Они ее обжили, укрепили, облагородили, и хотя первое время, сокрушался Пуссен, им пришлось несладко, но потом они вошли во вкус, а там и привыкли. Виктория, вдохновленная их рассказом, сочинила свой собственный, оправдывающий положение, в котором она очутилась. Развод, увольнение, конфискация имущества, мелкие правонарушения, бродяжничество, камера, исправительный суд и бесцельное болтание туда-сюда. Ну и вот, заключила она, похоже, что я зашла в тупик. Не обязательно все к худшему, сказал Пуссен. Вот если бы мы не ушли, мы бы точно зашли в тупик.
