Ларина мама открыла верхний ящик комода. Сегодня свободный день – воскресенье, можно на досуге починить кое-что из белья.
От стопки чистых, туго накрахмаленных простынь шел свежий, скрипучий холодок. В другой стопке лежала мужская рубашка.
Мама машинально разгладила пальцами помятый воротничок и, тяжело вздохнув, отложила рубашку в сторону.
Нет человека – убили на финской войне, а рубашка осталась.
Надо спрятать ее подальше или кому-нибудь отдать. Не дай бог, Лара увидит. Как она плакала над отцовской похоронкой! В школу пошла зареванная. Но когда Лида спросила: «Почему у тебя глаза мокрые?» – Лара ответила: «Очень жмут туфли». Она боялась, что если скажет правду, то расстроит Лиду. Лиде еще хуже: у нее ни папы, ни мамы.
Лара с отцом были друзьями.
Бывало, они идут по улице утром: дочка-первоклассница – в школу, отец – на завод. Мигает над Ленинградом мелкий бисерный дождик. Мостовая в серебряных пузыриках. Ее камни топырятся, словно рыбья чешуя.
Поют в тумане, зовут людей на работу заводские гудки.
– Папа! Это какой завод кричит?
– «Красный выборжец».
– А это кто?
– «Красная заря». У него голос толстый, солидный. У нее – потоньше. Тут, дочка, кругом фабрики и заводы – знаменитая Выборгская сторона.
– Почему знаменитая?
И отец начинает рассказывать, как при царской власти выходили на улицу с красным знаменем рабочие Выборгской стороны. И жандармы стреляли в них.
– Знаешь, дочка, одно время Ленин на Выборгской жил. Конечно, тайно жил, скрывался от шпиков. Его искали.
– И он ходил по нашей улице? Да?
Сбежав на мостовую, девочка часто-часто семенит по мокрым, скользким камням.
– Куда тебя занесло? Недолго и под машину попасть!
– Я хочу постоять на том камушке, на котором Ленин стоял.
… Мама порылась в нижнем ящике комода, вынула оттуда детское платье в горошек. Сколько тогда было Ларе? Четыре годика. Мама работала в Ленинграде, а жили они за городом, в Лахте. Там зимой, в отсутствие отца, это и случилось.
Мама пожаловалась бабушке, что вернется с работы за полночь, встретить ее некому, и она боится идти со станции одна.
На стене висели ходики. Бабушка учила внучку узнавать время. Вечером внучка пристала к бабушке: покажи, где будут стрелки, когда придет мамин поезд? Бабушка показала: обе вместе, вот тут вверху.
Ночью бабушку разбудил мамин отчаянный голос. Мама вернулась, а дочка пропала, девочкина кровать была пуста. Обыскали дом, обошли двор, шарили багром в колодце. Нигде девочки нет. Наконец бабушка вспомнила разговор про стрелки, и мама побежала на станцию, но уже другой дорогой – тропинкой через огороды.
Ветер раскачивал висевший на проволоке фонарь, тени колыхались на снегу. Маме почудилось, что навстречу ей скачет заяц. То покажутся его длинные уши, то пропадут. А это был не заяц, а девочка. Концы бабушкиного платка, который Лара стянула узлом на макушке, торчали в стороны, как заячьи уши. Мама подхватила девочку на руки, и маленькие озябшие пальцы – варежки Лара забыла дома – сразу же полезли за пазуху греться.
– Как тебе не стыдно! Бабушка плачет, я с ума схожу…
– Я хотела встретить тебя, мама! Ты боишься, а я не боюсь!
Вспоминается маме и другой день – летний, солнечно-желтый. По хрустящей дорожке девочка и отец входят в зоосад. Топчется по клетке грустный медвежонок. Четыре шага вперед, четыре назад – вот и вся его жизнь.
Девочка дергает отца за рукав:
– Папа, открой! Давай выпустим медвежонка на волю. Неужели тебе его нисколько не жаль?
Она всех жалела – и синиц, которые ходят босиком по снегу, и беспризорных кошек.
Когда переезжали из Лахты в Ленинград, она пыталась провезти в авоське облезлого бездомного кота.
Никто об этом не знал. Уже сели в вагон, и вдруг авоська на коленях у Лары зашевелилась. Сквозь ее переплеты дико глянули светящиеся зеленые глаза.
– Ой! – вскрикнула мама. – Кто там в авоське на меня смотрит? Ой, напугал!
А кот, испугавшись еще больше мамы, выпрыгнул в окно, унося авоську на хвосте. Весь вагон хохотал, кроме мамы и Лары. Одна жалела авоську, другая – кота.
В ту осень девочка впервые пошла в школу.
– Что тебе там понравилось, дочка?
– Переменка. Мы хоть побегали. А то сиди да сиди.
Ей, непоседе, привыкшей в Лахте плавать, лазать по деревьям, бегать по морскому скрипучему песку, скучно было тихо сидеть за партой. И вот началось:
– Не люблю школу. Не люблю буквы. Зачем их надо учить?
– Хочешь, как бабушка, быть неграмотной? Не выучишь букв – ни одной книги не прочтешь.
– Не прочту – так услышу. Скоро будут говорящие книги. А в школу я больше не пойду.
И только тогда перестала упрямиться, когда мама заплакала: смотреть на мамины слезы девочка не могла.
А потом мама писала библиотекарям записки:
«Убедительно Вас прошу моей дочери, ученице 106-й школы Ларисе Михеенко, книг больше не выдавать. Она записана в три библиотеки. Ей дня мало, стала читать по ночам».
Ну, уж этим летом в деревне ей читать по ночам не придется. Дядя Родион не позволит племяннице жечь керосин. И хорошо, что не позволит. Девочка долго болела, ей надо окрепнуть, тогда она осенью снова пойдет в балетный кружок.
Мама вынула из нижнего ящика балетные туфельки, осторожно потрогала их тупые носы.
И вот уже чудится маме, что, дохнув ей в лицо торжественным холодом, раздвинулся бархатный занавес: на сцене девочка-балерина. Тоненькая, легкая, она кружится в луче света, словно белый мотылек. Слышите, как играет музыка?…
– Татьяна Андреевна, вы слышите?
Мама вздрогнула и очнулась.
– Слышите? – кричала ей с порога соседка. – По радио объявили: на нас напали фашисты. Война!
– Ларочка! – только и могла выговорить мама, роняя балетные туфельки на пол.
А поезд уже далеко-далеко.
И на всех окнах опустились синие шторы, чтобы вечерние огни не выдали Ленинград самолетам врага.
Но стояло лето – время северных белых ночей, когда и без огней виден самолету уснувший город. И белыми ночами ленинградцев стал будить настойчивый голос диктора:
«Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!»
Пронзительно выла сирена. Вздрагивали от залпов зенитки, женщины тащили в бомбоубежище плачущих детей.
Бывали такие ночи, что глаз не сомкнешь, – за налетом налет. К утру небо, как кровью, окрашивалось заревом пожаров.
Мама очень боялась бомбежки, но из города не уезжала.
А вот многодетные семьи начали уезжать. Пришел проститься и Коля, тот самый, который собирал птичьи перья.
– Что, Коля, страшно? – тихо спросила мама.
– Кому – мне? Ничуть! Знаете зажигалки? Ну, зажигательные бомбы знаете? Я уже целую коллекцию осколков от них собрал. Хотите, покажу?
– Что-то не хочется.
– Но моя мама ужасная трусиха. Она, правда, не за себя боится: за Вовку и Светку. Из-за этих писклей мы и уезжаем. А вы остаетесь? Да?
– Вот приедут мои, тогда и решим.
Мама поджидала их каждый день. Они должны вернуться, и обязательно вместе. Кому-кому, а маме хорошо известно, что разлучить бабушку с внучкой нельзя.
Однажды военное училище, в столовой которого работала мама, выехало под Лугу, в летние лагеря. Бабушка отправилась, как обычно, в Лахту, а Лару мама взяла с собой.
Место чудесное: сосновый бор, речка, по овражкам заросли дикой малины, луг в ромашковых кружевах…
Но девочка не хочет гулять. Она плохо ест, плохо спит – она скучает.
Только один раз оживились ее глаза.
– Смотри, мама, смотри: старушка идет!
– Что ж, ты разве старух не видела?
– Но это согнутая старушка. Совсем как наша бабушка. Почему мы не взяли ее с собой?
И на другое утро девочка исчезла, оставив на подушке записку:
«Дорогая мамочка! Не ругай меня, что сбежала. Очень люблю жить, а без бабушки я умру».
Правда, назавтра беглянка вернулась, но уже вместе с бабушкой.
