— Он готов на карте показать, где какая часть располагается, товарищ старший лейтенант, — сказал Довгялло, — готов очертить минные поля, а также обозначить часть проходов в них.

— А это он откуда знает? Он же снабженец.

Довгялло переадресовал вопрос гауптману, тот в очередной раз стёр со лба, стряхнул с ладони горстку мутных капель и, давясь словами, заговорил — он опережал в речи самого себя, выплёвывал слова изо рта, будто подсолнуховую кожуру.

— Говорит, что до снабжения был командиром сапёрной роты, — сказал Довгялло.

— Спроси, куда он отправлялся на мотоцикле?

— В соседний городок на совещание к заместителю командира дивизии.

— Значит, его могут хватиться и начать поиск, — озадаченно произнёс Горшков.

— Да кому он нужен, товарищ старший лейтенант? — Довгялло улыбнулся. — Кадр ценный, но не настолько, чтобы на большом совещании хватились его.

— Ладно, продолжай допрос, Игорь.

Пока шёл допрос, разведчики продолжали наблюдать за дорогой. Дневной воздух сгустился, дышать сделалось нечем. Даже птицы, которые привыкли кормиться около людей, и те не выдержали, переместились в глубину леса — ни одной птахи не стало слышно. Лишь голоса машин да мотоциклов. Да вонь моторная висела в воздухе, щекотала ноздри, щипалась, забивала глотку.

Старшина Охворостов фиксировал и машины, и мотоциклы, пару раз выпускал на дорогу Соломина и тот, прикрытый пылью, будто маскировочным саваном, проверял кузова грузовиков — важно было знать, что там лежит. Ничего не боялся Соломин, да и везло ему здорово — немцы не засекли сержанта ни разу.

Старший же лейтенант был занят гауптманом, допросом, в конце концов он пришёл к выводу, что пленного надо тащить к себе — второй такой «язык» может уже не попасться. Горшков дал команду отходить от военного городка. Хорсту хотели заткнуть в рот кляп, но он замотал головой просящее: не надо!

— Ну, смотри, мужик, если заорёшь, я тебя перепилю пополам, — пообещал Горшков, приподнял ствол автомата. — Понял?

— Понял, — неожиданно коряво, по-вороньи, но вполне внятно, по-русски произнёс гауптман.

— Тогда пошли, — Горшков перепрыгнул через гряду кустов, повесил автомат на правое плечо, стволом вперёд, держа его наизготовку — в любую секунду готов был выстрелить, бросил, не оглядываясь: — Мустафа, помоги Игорю конвоировать пленного.

Мустафа послушно пристроился к гауптману, прикинул, как лучше будет брать его, если он вздумает тикануть по дороге — очень удобно хватать Хорста одной рукой за плотный нагулянный загривок, подпёртый воротником, второй — за пояс.

Но можно было обойтись и без этого.

— Погодь-ка, — попросил Мустафа напарника. Довгялло послушно остановился, придержал пленного.

Мустафа задрал гауптману полы укороченного модного мундирчика, ловко выдернул из штанов брючной ремень, бросил себе под ноги, затем резко выдернул край штанов, обрывая пуговицы.

Расчёт был точным — пуговицы горохом просыпались на землю, роскошные бриджи гаутмана спустились на низ живота и медленно поползли вниз. Хорст поспешно подхватил их обеими руками.

— Так будет лучше, — удовлетворённо приговорил Мустафа, — никуда теперь господин снабженец не убежит.

— Ловко! — восхищённо проговорил Довгялло. — Я бы до этого не додумался.

— Век живи — век учись, — Мустафа назидательно хмыкнул себе в кулак.

Линию фронта переходили ночью.

Немцы нервничали — в небе одна за другой вспыхивали ракеты, освещали мертвенно, недобро округу — в дрожащем неровном свете этом можно было заметить движение мышей-полёвок, была видна каждая травинка на земле.

Разведчики залегли в низине рядом с немецким минным полем — от поля этого, от уплотнённых, коварно запечатанных бугорков земли веяло зимним холодом, будто безмятежное лето уступило место суровой декабрьской студи, — и ждали удобного момента.

Иногда над головами разведчиков проносились тяжёлые дымные струи, — днём немцы установили неподалёку пулемёт, которого ещё прошлой ночью не было, и пулемётчик, борясь со сном, тренировался в слепой стрельбе, полосовал пулями пространство, тревожил израненную землю… Хоть и установлен был пулемёт, а низину он не простреливал совершенно, и это успокаивало Горшкова, которому важно было и ребят своих сохранить, и гауптмана через линию фронта переволочь целым и невредимым. Когда дымная струя в очередной раз разрезала воздух, старший лейтенант приподнимал голову и вглядывался в дрожащее мертвенное пространство словно бы хотел схватить летящую пулю…

Уже под утро, при сереющем, безвольно расплывшемся, мягком небе, немцы успокоились, пулемёт стих, и разведчики переползли на свою сторону. Извозюкались донельзя — промокли до нитки, испачкались густой, чёрной, как отработанное масло жижей до самых бровей, но фронтовую полосу одолели без сучка, без задоринки. И гауптмана благополучно доволокли до своих окопов — без царапин и обмороков.

Уже сидя в кузове полуторки, поглядывая на толстого сомлевшего гауптмана, разведчики наконец осознали, что всё сталось позади, обвяли лицами, обмякли, повеселели — всякий поход на ту сторону обязательно заставляет человека держаться в жёстком сборе, не ослаблять в себе ни одного чувства и пребывать в таком состоянии до возвращения домой.

Тонко, надорванно завывал мотор полуторки, солнце било в усталые, красные от бессонницы глаза, назад медленно уползала дорога. Мустафе очень хотелось спать, виски ломила боль, но он держался, не уступал ни сну, ни боли, да ещё про себя удивлялся тому, как легко им удалось сходить на вражескую сторону… Ни стрельбы, ни усилий особых, ни риска — всё произошло как-то по-домашнему гладко.

«Неужели у разведчиков так бывает всегда?» — задавал он себе наивный вопрос и удивлялся детской непосредственности его. Ведь бывали случаи, когда в разведку уходили тридцать человек и не возвращался ни один. Всё зависит от везения.

Гауптман сидел в кузове вместе со всеми, подпрыгивал на снарядном ящике и испуганно таращил глаза, полное влажное лицо его покрылось морщинами, будто из немца выпустили воздух, всё в нём обвисло, щёки покрылись щетиной.

Война для него закончилась, бедолагу-гауптмана отправят в какой-нибудь лагерь, где собирают пленных немцев, такие, как слышал Мустафа, в России уже имеются, — гауптман останется жив, а вот будет ли жив Мустафа, никому не ведомо… Тут Мустафе так захотелось наградить пленного оплеухой, что он едва сдержал себя.

Пока разведчиков не было, в клуне успели поселиться другие люди — трофейщики, им понравилось мягкое сено и автономное расположение, дающее независимость от начальства. Кот Пердунок, встретивший незваных гостей протестующими воплями, из клуни был немедленно изгнан, отчаянное желание Пердунка задержаться хотя бы на немного, было ликвидировано ударом сапога под пятую точку, увенчанную роскошным пыльным хвостом — сделал это старший группы трофейщиков, подпоясанный добротным командирским ремнём: поддел он Пердунка носком сапога и кот унёсся по воздуху за изгородь.

Едва разведчики появились у клуни, как Пердунок поспешил выкатиться навстречу и рассказал обо всём — на своём кошачьем языке, естественно, но разведчики хорошо поняли его и на кошачьем.

— Вот гад, этот кривоногий, — Охворостов выругался. — Жаль, старший лейтенант наш в штабе задерживается… Ладно, кот, не горюй, зло будет наказано, справедливость восторжествует. — Старшина нагнулся, погладил Пердунка. Тот быстро успокоился и победно задрал хвост вверх.

У изгороди валялись вещи разведчиков, выброшенные из клуни — вещи эти кот охранял старательно. Старшина удручённо поскрёб пальцем затылок.

— Ни дна у людей нет, ни покрышки… И уж тем более — совести.

На двери клуни болтался замок — новенький, трофейный, украшенный блестящими латунными заклёпками, — повесили гости незваные, на чердак вела приставная лестница. Скособоченная дверца чердака была наполовину открыта.

— Эй, славяне! — позвал старшина новых постояльцев вполне доброжелательно, — впрочем, сохранял он этот тон с трудом. — Выгляньте кто-нибудь!