Он отправился на болото. Вскоре он научился обольщением и запугиванием заставлять хрупкий туземный народец, существа-амфибии, собирать урожай луковиц подводных растений — Hyacinthus veneris johnsoni — болотных корнеплодов Венеры. Научился подкупом приобретать сотрудничество их матриархов, обещая им премии в виде «тигарек». Это был термин, обозначавший не только сигареты, но и вообще табак — единица обмена в торговых сделках с туземцами.
Он работал также в сарае, где очищали луковицы, и научился, хоть медленно и неловко, срезать верхнюю пористую кожуру с ядра луковицы размером в горошину. Только это ядро имело коммерческую ценность, и его следовало вынимать в целости, не повредив и не порезав. Руки Уингейта огрубели от сока, запах вызывал у него кашель и жег глаза, но это было приятнее, чем работать на топях, так так здесь он находился среди женщин. Женщины работали быстрее, чем мужчины, и их маленькие пальцы более умело очищали нежные ядра. Мужчины привлекались к этой работе только при обильном урожае, когда требовались дополнительные рабочие руки.
Уингейт научился своему новому ремеслу у работавшей в сарае по-матерински ласковой старой женщины, которую звали Хэйзл. Работая, она ни на минуту не умолкала, а ее искривленные пальцы спокойно, без всякого напряжения делали свое дело. Уингейт закрывал глаза и представлял себе, что вернулся на Землю, что он снова мальчик и слоняется по кухне у бабушки, в то время как она шелушит горох и что-то непрерывно рассказывает.
— Не выматывайся, парень, — сказала ему Хэйзл, — делай свое дело, и пусть дьяволу будет стыдно, грядет Великий день!
— Какой Великий день, Хэйзл?
— День, когда ангелы Господни поднимутся и поразят силы зла. День, когда князь тьмы будет сброшен в преисподнюю и Пророк примет власть над детьми неба. Так что ты не тревожься. Неважно, где ты будешь, когда придет Великий день, — важно только, чтобы на тебя снизошла благодать.
— А ты уверена, Хэйзл, что мы доживем до этого дня?
Она оглянулась вокруг, затем с таинственным видом прошептала:
— Этот день почти наступил. Уже теперь Пророк шествует по стране, собирая свои силы. Со светлой фермерской земли долины Миссисипи придет человек, известный в этом мире, — она зашептала еще тише, — под именем Негемия Скаддер!
Уингейт надеялся, что ему удалось скрыть, как он поражен и как все это его рассмешило. Он вспомнил это имя. Какой-то пустозвон-евангелист из лесной глуши, там, на Земле, — мелкое ничтожество, мишень для веселых шуток местных газетчиков!
К их скамье подошел надсмотрщик:
— Работайте, работайте, вы! Здорово отстаете!
Уингейт поспешил повиноваться, но Хэйзл пришла ему на помощь:
— Оставь его, Джо Томпсон. Требуется время, чтобы научиться этому делу.
— Ладно, мать, — ответил надсмотрщик с усмешкой, — ты заставляй его трудиться, слышишь?
— Хорошо, лучше позаботься о других. Эта скамья выполнит свою норму.
Уингейта два дня подряд штрафовали за порчу ядер. Хэйзл теперь давала ему в долг часть того, что очищала сама. Надсмотрщик это знал, но все ее любили, даже надсмотрщики, а они, как известно, никого не любят, даже самих себя.
Уингейт стоял возле ворот огороженного участка, где находился барак для холостяков. Оставалось пятнадцать минут до вечерней переклички, он вышел: его влекло подсознательное стремление отделаться от клаустрофобии — болезни, владевшей им все время пребывания на Венере. Но ничто не помогало. Здесь некуда было выходить на «открытый воздух» — заросли заполняли всю расчищенную территорию; свинцовые облака низко нависали над головой, и влажный зной сдавливал обнаженную грудь. Все же здесь было лучше, чем в бараке, хоть там имелись влагопоглощающие установки.
Он еще не получил своей вечерней порции риры и поэтому был угнетен и расстроен. Однако сохранившееся еще у него чувство собственного достоинства позволяло ему хоть на несколько минут предаваться своим мыслям, прежде чем уступить веселящему наркотику. «Я погиб, — подумал он. — Еще через пару месяцев я буду пользоваться каждым случаем, чтобы попасть в Венусбург. Или еще хуже: сделаю заявку на жилье для семейного и обреку себя и своих малышей на вечное прозябание».
Когда Уингейт прибыл сюда, женщины-работницы, одинаково тупоумные, с похожими одно на другое лицами, казались ему совершенно непривлекательными. Теперь он с ужасом обнаружил, что не был больше столь разборчив. Он даже начал шепелявить, как другие, бессознательно подражая туземцам-амфибиям.
Он уже раньше заметил, что иммигрантов можно разделить примерно на две категории: одни — это дети природы, другие — надломленные. К первым относятся люди без воображения и умственно малоразвитые. Вероятно, они и там, на Земле, не знали ничего лучшего — жизнь в колониях казалась им не рабством, а свободой от ответственности: обеспеченное существование и возможность время от времени покутить. Другие — это изгои, те, кто некогда занимали какое-то положение, но из-за свойств своего характера или вследствие несчастного случая лишились места в обществе. Возможно, они услышали от судьи: «Исполнение приговора будет приостановлено, если поедете в колонии».
Охваченный внезапной паникой, Уингейт понял, что теперь его собственное положение определяется почти так же и он становится одним из надломленных. Его жизнь на Земле рисовалась ему, как в тумане, вот уже три дня он не мог заставить себя написать еще одно письмо Джонсу. Он провел всю последнюю смену в размышлениях о том, не взять ли ему несколько дней отпуска для поездки в Венусбург. «Сознайся, — сказал он себе, — ты уже скользишь вниз, твой ум ищет успокоения в рабской психологии. Освобождение из своего бедственного положения ты полностью свалил на Джонса, но откуда ты знаешь, что он может тебе помочь? А вдруг его уже нет в живых?» Из глубин своей памяти он выловил фразу, которую когда-то вычитал у одного философа: «Раба никто не освободит, кроме него самого».
Ладно, ладно, возьми себя в руки, старина. Держись крепко. Больше ни капли риры! Хотя нет, это непрактично: человек не может не спать.
Ладно, — но тогда никакой риры до выключения света в бараке: сохрани ясный ум и по вечерам строй планы освобождения. Держи ухо востро, узнавай все, что можешь, находи друзей и жди, когда подвернется случай.
Сквозь мрак он увидел приближающуюся в воротам человеческую фигуру. Это была женщина. Одна из эмигранток? Нет. Это была Аннек Ван Хайзен, дочь патрона.
Аннек была крепкая, рослая, белокурая девушка с печальными глазами. Он много раз видел, как она разглядывала рабочих, возвращающихся в свои бараки, или бродила в одиночестве на расчищенном от зарослей участке перед фермой. Аннек была не уродлива, но и не привлекательна. Чтобы украсить ее крупную фигуру, требовалось нечто иное, чем набедренная повязка, которую носили все колонисты, — наиболее подходящую в этом климате одежду.
Аннек остановилась перед ним, дернула молнию мешочка, заменявшего ей карман, и вынула пачку сигарет.
— Я нашла их тут, рядом. Это вы, наверное, потеряли?
Он знал, что Аннек лжет, она ничего не поднимала с того момента, как он увидел ее издали, и сорт сигарет был такой, какой курили на Земле, здесь их имели только патроны, ни один завербованный не мог их себе позволить. Что было у нее на уме?
Уингейт заметил, как она волнуется, как часто дышит, и со смущением понял, что девушка пытается сделать ему подарок. Почему? Уингейт не был высокого мнения о своей внешности или обаянии, да и не имел для этого никаких оснований. Но он не понимал, что среди иммигрантов он выделялся, как павлин на птичьем дворе. Все же он должен был признать, что Аннек находила его привлекательным; не могло быть другого объяснения ее выдумке, ее трогательному маленькому подарку.
Первым движением Уингейта было резко ее осадить. Он ничего не хотел от нее и был возмущен этим вторжением в его уединение. Он сознавал также, что это может осложнить его положение, даже сделать его опасным. Нарушение местных обычаев — а тут было именно такое нарушение — поставило бы под угрозу всю социальную и экономическую жизнь в колониях. С точки зрения патронов, сношения с завербованными были невозможны в такой же мере, как и с амфибиеобразными туземцами. Связь между рабочим и женщиной из касты патронов легко могла бы разбудить старого судью Линча[46].
