Так все началось с Гомера и продолжалось им же. В издательстве «Просвещение» в 1987 году вышел мой «Гомер. Илиада. Одиссея», а в почти угасшей «Детской литературе» — мой «Эпос Античности» (2005, серия «Библиотека мировой литературы для детей»). Как грустно — исчезает замечательное издательство, и радостно, что есть еще такие знающие и внимательные редакторы (наверно, последние), как Анна Николаевна Печерская. Обе поэмы в переводе В. В. Вересаева.
Что же говорить о моей «Греческой мифологии» (1989, 1999, 2002) — и здесь без Гомера не обойдешься! Он оказывается необходим и для «Православной энциклопедии» — а уж «Мифы народов мира» без него просто немыслимы. А лосевского «Гомера» издает как само собой разумеющееся серия «Жизнь замечательных людей» («Молодая гвардия»), и я назвала там свое предисловие по-лосевски «Гомер, или Чудо как реальный факт». Алексей Федорович знал, с чего мне начать свой путь в науку.
Хорошо с Гомером наедине.
Стояла блаженная жара и блаженная тишина. Никто не мешал. Как будто мир отгорожен навеки, и его вообще не существует. А мне все равно «не хватает овсов» в деревне Опарихе (там летом Лосевы, и я к ним почти ежедневно езжу), «не хватает Коли Тарабукина». Знал бы, что я его так называю, строжайший Николай Михайлович — бывший лицеист, два раза в день крахмальные рубашки, безукоризненная «бабочка» вместо демократического галстука, дважды в день бритва, и чтобы скатерть на столе — белоснежная. Да, именно его мне не хватает (как пишу я в письме к «взросленьким» 14 августа 1945 года) — вот чудеса, вот что выдумал Кикиндель, он же Хохолок, мурзилочка! Как-то раз это уединение нарушил мой сотоварищ по аспирантуре (он был зарубежник) Сергей Гиждеу. У него во Владикавказе жили родичи, хорошо всем известный офтальмолог профессор Гиждеу, и Сережа приехал его навестить. Зашел ко мне, и мы с упоением беседовали о поэзии, особенно вцепились в Рильке, которого наше поколение тогда еще не знало, а мы уже читали его по-немецки[282]. То вдруг появилась моя подруга Юдифь. Она участвовала в экспедиции геологов под руководством своей матери Софьи Исааковны, которая многие годы преподавала в Институте нефти и газа имени Губкина, была опытным геологом. Геологи очень любят места под Владикавказом для практики студентов. Знаю наверняка, так как другой геолог, наш друг, профессор Павел Васильевич Флоренский, старший внук о. Павла, не раз вывозил студентов в наши края и даже как-то прихватил туда с собой мою маленькую племянницу Леночку, о чем она красочно вспоминает.
Так вот, Юдифь отправлялась потом дальше по Военно-Грузинской дороге в Тбилиси (она даже изучала грузинский язык), а все ехавшие туда всегда проезжали через Владикавказ — начало этого двухсоткилометрового пути.
Но как выяснилось потом, Юдифь с Софьей Исааковной посетила и Баку. У меня сохранился любопытный документ, письмо от Юди к ее любимой подруге Майе, которая покинула классическое отделение МГПИ, чтобы учиться в аспирантуре у самой Ольги Михайловны Фрейденберг, двоюродной сестры Бориса Пастернака, в Ленинградском университете, где Ольга Михайловна в это время заведовала кафедрой классической филологии. Самое забавное, что Юдифь писала в «никуда». Она не знала адреса Майи, летом находящейся в Крыму. Именно это письмо, где красочно описывается Баку, город страшных ветров, виртуозного воровства, нефтяных вышек, старинных улочек и даже женщин в чадрах, — подарила мне на память Юдифь (28 июля 1948 года, Баку), ожидая встречной весточки в конце августа в Москве. Дело, однако, не в письме. Майя навестила Юдю в Москве, страшно разочарованная. О. М. Фрейденберг, как выяснилось, женщина пылкая, страстная последовательница академика Н. Я. Марра, «нового учения о языке», которое насильственно внедрялось в языкознание с верховного одобрения (ведь Марра приняли в члены ВКП(б) на съезде партии), а всем известно, что с одобрения Иосифа Виссарионовича так же неистово через несколько лет ниспровергали Марра (академика дореволюционного, крупного ученого — но не без фантастических теорий, лингвиста и археолога). Майя присутствовала на заседаниях, когда Ольга Михайловна швыряла стулья, бранила и изгоняла традиционалистов, в том числе И. М. Тронского, презирала иудеев — сама была католичкой. Бедная Майя, ошеломленная таким невиданным поведением ученейшей дамы, не выдержала, уехала в Москву. Вскоре она скончалась.
Тяжелую историю напомнило мне письмо Юдифи, которая обещала дорогой Майюшке «писать чуть ли не каждый день, а вот уже почти неделю как в Баку и впервые взялась за карандаш».
Так сидела я и ежедневно трудилась, выписывая из Гомера и классифицируя на карточках все оттенки метафор, сравнений, синекдох и т. п. Довольная своими приятными и ничуть не обременительными занятиями, я, закончив обе поэмы (работала я быстро, как-то лихорадочно, и сейчас происходит то же самое, если засяду, наконец, за письменный стол), написала удовлетворенное письмо моим дорогим «взросленьким». И как же я была поражена, когда получила в ответ строгую телеграмму (она хранится до сих пор): «Темпы свидетельствуют небрежность работы. Лосев». Но чтобы подсластить пилюлю, в конце телеграммы, уже после подписи приписка: «поезжай Куфтиным». А это ближайшие друзья Лосевых в Грузии — Борис Алексеевич и Валентина Алексеевна. Он — выдающийся археолог (открыл Триалетскую культуру — книга у нас хранится, его подарок), она — блестящая музыкантша и автор единственной в своем роде диссертации «Флейта Пана». Телеграфист дважды набрал лосевский мне призыв — «поезжай Куфтиным», а я по глупости пропустила это счастье, а может быть, и не по глупости, а из-за страха перед моей небрежностью в диссертации. Но Тбилиси от меня не уйдет. Он еще будет предметом обсуждения, когда меня станут изгонять из института, хотя в этот самый критический момент я больше интересуюсь не местом моего устройства, а вопросом, «выросли ли утята» (письмо от 14 августа 1948 года) на даче у Расторгуевых в «Заветах Ильича» у Афанасии Андреевны, глухой, добрейшей покровительницы говорливого шумного птичьего семейства.
Однако я задумалась, заволновалась, стала все перечитывать, перебирать, пересматривать. Много чего нашла пропущенного, недосмотренного в спешке. Когда же вернулась осенью в Москву, всю работу еще раз проверяла, уточняла, классифицировала, составляла статистические таблицы и поняла, что в науке спешить нельзя. Как прав Алексей Федорович, что работает ежедневно, регулярно, систематически, из бесчисленных капелек-фактов создается целый мощный поток мыслей.
Алексей Федорович любил учить, научать, лепить ученика, создавать из него личность, необязательно большую, но с присущими только ей качествами, и чтобы мыслил пытливо, добирался до сути, привык к внимательной работе, с уважением относясь к исследуемому материалу, без всяких вкусовых ощущений. Ученика не жалел, требовал строго. Многому научил меня Лосев в работе над диссертацией. А еще больше я училась, помогая ему в его ежедневных трудах.
И как хорошо! Совсем забыл обо мне Дератани. Так думала я по наивности. А он вовсе и не забыл. Заканчивалась моя аспирантура, и было принято решение, что меня оставят на кафедре[283]. Уже будучи аспиранткой (я это упоминала), я преподавала греческий на третьем курсе классического отделения, где училась Юдифь. Но события развертывались стремительно, тут уж ни с чем и ни с кем не считались, и летом, в июне, меня отчислили с моей ассистентской полставки [284]. Самое опасное, что не просто сняли с работы, а включили по наущению Дератани в криминальные списки, куда включали и солидных ученых — и действительно изгоняли. Предлог благовидный был — укреплять кадрами Ашхабад. Значит, прощай, Лосевы, прощай, Москва, прощай, диссертация. Для меня такое укрепление кадров — чистая ссылка, откуда не вернешься. Но если учесть, что вовсю идут аресты, то эта ссылка, может, и спасение. Но какой ценой!
