Судьба особенно не жаловала Моисея Семеновича — хотелось работать и печататься, а штатные места в высшей школе, как хорошо известно, заповедные, не попадешь, все давно заняты. Потому и радуется Моисей Семенович даже своему пребыванию в Туле (1956–1959), где он все-таки умудрился напечатать (и не только там) ряд своих небольших статей по ономастике — тут и Достоевский, и Лев Толстой, и Пушкин, и Блок. Алексею Федоровичу как философу имени остроумные и проницательные очерки Моисея Семеновича (он вообще искрился остроумием, шутками, анекдотами) интересны.
Но главное — повествования легкого на подъем нашего нового друга о его путешествиях в Америку (там родня, знаменитый музыкант, пригласивший Моисея Семеновича и Любовь Григорьевну, — имя его скрывалось), да не один раз, а дважды, и потом, самое интересное, в Рим, к Лидии Вячеславовне, через пространство в тысячу верст и тысячу лет. Моисей Семенович любит эпистолярный жанр, а нам некогда отвечать на множество его посланий. И он, шутя, но и всерьез замечает: «Понимаю, Вы оба очень заняты, Вам недосуг. Но разве не следует предпочесть дружбу службе, и не пора ли сменить недосуг на досуг» (22/XII — 1971). Заодно сообщает о книжных новостях (сочинения Вл. Соловьева и Вяч. Иванова издаются в Бельгии), и как-то между прочим, немного не по-русски: «А Лида снискала большой музыкальный интерес» — это о дочери Вяч. Иванова.
Да, путешественник шесть месяцев со своей супругой пробыл в США и Риме (1970). «В Риме я видел и слышал папу, в Нью-Йорке — Атлантический океан, а в Сан-Франциско — Тихий океан. Видел также, потрясенный, заполярные льды, своим безмолвным величием не сравнимые ни с чем, ни с чем. Был и в соборе Петра, и в подземелье орфиков, ходил по Via Sacra, приобщился к Микель Анджело и отрастил глаза у Рафаэля. И еще, и еще, и еще!». «А мой английский и итальянский языки за рубежом оказались именно „моими“, ничьими. Меня, однако, разумели: очень уж выразительна была моя мимика и наглядна жестикуляция. И тут же рифмы, „легкие подруги“:
Отплыть с Европы берега,
Изведать моря бучи
И плавать вдоль Америки
По всем путям Веспучи.
Когда-то в четверостишии „Метафилолог“ я писал:
Ни к какому плыть не стану берегу.
Курс невесть куда держа по румбам:
Пусть Колумб открывает Америку,
Я открываю Колумба.
Теперь, изведав метасферу, я уже не хвастаюсь, что я метафилолог. Стал, если не мудрей, то смиренномудрей…» (10/IV — 1970 — машинопись; приобрел машинку еще в мой ленинградский приезд на 70-летний юбилей И. М. Тронского[344], где я выступила со своими греческими стихами в 1967 году и посетила Альтмана и К. М. Колобову).
Очень беспокоится Моисей Семенович, что я не предупредила его о 80-летии Алексея Федоровича, а что касается относительно зрелого возраста, то он тут же прилагает сонет под названием «Глубокой осенью»: [343]
И с каждой осенью я расцветаю вновь.
А. Пушкин
Не доблесть расцветать весной и летом,
Когда любое семечко в чести,
И травы взысканы теплом и светом,
Расти способна чуть ли — на кости.
Но если мрак и холод, и при этом
Мы в возрасте весьма жды десяти,
Каким отважным нужно быть поэтом,
Чтобы дерзать и осенью цвести.
И вот, стирая старости границы
(Так человек, лишившийся десницы,
Ловчась, перерождается в левшу),
И я, в слезах, питая песен стаю,
И осенью ненастной расцветаю,
И лютою зимой плодоношу.
(Письмо 12/XII — 1973)
Да, Моисея Семеновича не страшили ни глубокая осень, ни зима — дожил в полном уме до 90 лет.
Получив от нас одно из писем, он очень доволен и не укоряет за задержку ответа. Наоборот: «Драгоценнейшие друзья, Аза Алибековна и Алексей Федорович. Ваше классическое и одновременно романтическое письмо, Ваша телепатия и симпатия нас прямо окрылили. Жива преемственность от Икара до Пикара. Серебром звенят все звенья золотой цепи истории».
И тут же: «У меня имеются грустные стихи:
Снег сгребают год за годом,
И теперь, как в старину.
Люди делают погоду,
Люди делают весну.
А того не замечают,
Ускоряя года бег,
Что, как лед, и сами стают,
Испаряются, как снег.
Но минор противопоказан, будем в мажоре!.. И все же, хотя gaudeamus, стареем. Но стараемся не поддаваться. А 1976 — кратен 8,13,19. Это мне, начетчику чисел, много говорит. Вступаем в последнюю четверть века 20-го. Это — впервые. Прямо удивительно. Сердечный и душевный привет.
Ваш с любовью и Любовью Григорьевной М. Альтман» (12/1–1976).
Иной раз письмо изобилует стихотворными строчками, и автор письма признается: «А в последнее время я много балуюсь стихами, которые мне даже снятся. Вот пример:
Вечное возвращение
I
Всех планет орбиты — круговые,
Жизнь любая — прежний пересказ:
На земле живу я не впервые
И, наверно, не в последний раз.
II
В древнем тексте встретившись нежданно
С очень точной „из меня“ цитатой,
Понял я, что, как это ни странно,
На земле я был уже когда-то.
И еще:
На смену Пегасу
На пенсии, по старости, Пегас,
И в наши дни поэт порой пилот,
Кому, чтобы подняться на Парнас,
Сподручнее не конь, а самолет?
И еще:
Amo quia absurdum
В бога слепого веруя слепо
С сердцем безумным, а, может быть, мудрым,
Я и люблю, — потому что неясно
Amo — quia absurdum.
И еще:
Не сетуй
Не сетуй, мудрый (так уж в мире водится),
Обхаживая глупого тирана:
И солнцу проходить приходится
Через созвездие Барана.
И еще:
Лень
Не грущу, что навестила
И меня безделья лень:
Солнце, уж на что светило,
А не каждый светит день.
И т. д., и т. п. Всех краткостиший не напишешь: их (похвастаюсь) у меня больше шестисот» (22/XII — 1971).
