На другой день 8 мая я с училищем выступил в лагерь в Красное Село. Я ехал всю эту бесконечно скучную дорогу, смотрел на пыль, поднимаемую лошадьми и орудиями, и думал о А. Павловой, причем почти всегда мысли мои о ней в голове как-то связывались с представлением газели (порода горных коз), может быть, потому что она такая же изящная, тоненькая и стройная, как газель. Жизель-газель… вертелось у меня в голове… В середине мая погода испортилась, начались дожди, не прекращавшиеся по неделям. Занятий в поле не было, и я ухитрялся спать по 18–20 часов в сутки, остальное время скучал. Потом потянулись скучные лагерные дни, которые прерывались только по субботам и воскресеньям, <в> которые я не ездил в Павловск, а проводил в Петербурге на квартире Е. Преснякова, где мы порядочно пьянствовали, и я помогал ему на уроках танцев, которые он давал у себя, и заменял ему тапера. Б. Выходцев, живший в это время у себя в имении «Дымок» по Ник<олаевской> ж<елезной> д<ороге>, сидя там, соскучился и, прочтя в газете о предстоящем благотворительном спектакле в Консерватории с участием почти всей балетной труппы, не выдержал и удрал, но так как на обратный путь у него денег не хватило, то он застрял в Петербурге на этой же квартире Преснякова, так что там образовалась веселая компания (я, Савицкий, Выходцев, Говорский, Пресняков, Ерогин, Медалинский). Мы переодевались в штатские костюмы и по вечерам путешествовали в сад Неметти, где довольно весело проводили вечера. Однажды я и Е. Пресняков спьяна сочинили испанский танец и, оркестровав его, передали Вольф-Израэлю. Бекефи поставил к нему танцы, и эту белиберду исполнили 8 августа в Красносельском театре[45]. В один прекрасный день до Выходцева дошли слухи, что его разыскивают родные и его местонахождение узнали, он, не желая ехать в скучнейшее имение, решил скрыться у нас в лагере. Мы отправились в Красное и в течение 3-х дней держали его, скрывая, у себя. На ночь я запирал его на ключ в музыкалке, где стояло пианино, и ключ от этого помещения постоянно находился у меня. Мы устроили ему постель на ящиках с топографическими инструментами, приносили обеды и ужины, а когда сами уезжали на стрельбу или конные занятия, он отправлялся кататься на лодке или гулять в Дудергоф. На 4-й день узнали и это его убежище, отец его прислал на мое имя телеграмму, и ему пришлось ехать.
В июле начались спектакли Красносельского театра, и это сразу много украсило скучную лагерную жизнь. В это время у нас шли съемки, и мы с Савицким под видом съемок удирали на репетиции в Красносельский театр. Этот период времени был особенно хороший и оставил во мне самые лучшие воспоминания. Иногда, бывая в карауле, ночью, под проливным дождем, весело прохаживался, не обращая внимания на дождь, насвистывая какое-нибудь pas de deux и ожидая завтрашнего дня как праздника, потому что предстоит спектакль в Красносельском театре.
После каждого спектакля я провожал Е. Полякову, иногда удавалось успеть вместе попить чай в ожидании поезда. Красносельские спектакли всегда отличались редкой оживленностью. Здесь не было суровых петербургских правил, не допускающих посторонних на сцену, и мы постоянно там толкались, болтая за кулисами с танцовщицами, а в мужских уборных организовывали легкие выпивки и закуски.
В это же время у себя в лагере юнкера учинили сцену и ставили небольшие пьески и водевили без помощи женского персонала. Наш режиссер Родионов, по наружности настоящий гном, талантливейший комик, сумел это дело поставить на хорошую ногу, и публика была очень довольна действительно удачными нашими спектаклями. Само собой, я был суфлером, Савицкий играл вторые роли.
От этих спектаклей и особенно от репетиций у меня осталось воспоминание как о самых симпатичных и веселых днях за все пребывание в училище. В отпускные дни мы всей своей компанией отправлялись в Петербург, Родионов ехал в театральную библиотеку Волкова-Семенова за пьесами и ролями, а я, Савицкий и Ерогин (тоже сильно увлекшийся балетом и влюбленный в Е. Вилль) в Театральное училище, где почти ежедневно бывали репетиции к красносельским спектаклям. Несколько раз нам удавалось забираться на хоры большой танцевальной залы, где мы пили холодный клюквенный квас и созерцали репетиции. Но однажды по жалобе танцовщицы А. Н. Рош заведующая летними постановками К. М. Куличевская выставила нас с хоров, после чего мы довольствовались внизу окончанием репетиций, после которых, обыкновенно, каждый провожал домой какую-нибудь танцовщицу (я — постоянно Полякову, причем несколько раз мы катались предварительно по островам). Мне очень нравилась Е. Полякова — это была не выдающаяся красотой, но замечательно симпатичная, очень неглупая и в высшей степени скромная и порядочная барышня.
В конце июля, будучи как-то в Павловске (там в этот день в бенефис Кабеллы был балетный дивертисмент и бал в вокзале), я ходил с молодым, только что кончившим училище танцовщиком Полянским по зале и рассматривал танцующих. В середине бала я, до тех пор не танцевавший, не выдержал и прошел один тур вальса с О. И. Преображенской, потом танцевал с Вилль и наконец мазурку с Ю. Н. Седовой, после которой публика нам аплодировала, а мы раскланивались. В это время подошел Полянский и предложил мне познакомиться и танцевать с некоей Л. Клечковской, воспитанницей Театрального училища. Она весь вечер танцевала преимущественно с Полянским, и я еще обратил внимание на особенность ее танцев, характерную особенность балетной артистки, и подумал, что это, вероятно, воспитанница Театр<ального> училища, что и подтвердилось. Меня познакомили, я протанцевал два танца, говорили, как и всегда во время танцев, о всякой чепухе. Она спросила, почему я танцевал только с Преображенской, Вилль и Седовой (меня удивила такая наблюдательность), я сказал, что большой любитель балета и всех их хорошо знаю. Она познакомила меня со своими родителями и сестрой, те просили бывать у них, и таким образом завязалось это знакомство, впоследствии долго продолжавшееся и имеющее весьма много интересных инцидентов. С последним поездом я проводил балетных артистов и, возвратившись в зал за шинелью, встретил всю семью Клечковских, направляющихся домой. Я невольно пошел вместе, и хотя жил у самого вокзала, но прошел с ними до их дачи, причем я и Л. шли вдвоем впереди, а остальные сзади. Не знаю, как это случилось, но мы далеко ушли вперед, родители отстали, и мы шли под руку. Как-то странно и небывало, хотя я ровно ничего к ней не чувствовал, отношения наши за эти полчаса страшно быстро приняли полулюбовный оттенок. Около их дачи я поцеловал ее руку, а она каким-то особенным голосом сказала: «Приходите завтра». Потом я и Полянский молча дошли, он до своей, а я до своей дачи. Придя домой и ложась спать, я долго раздумывал о том, может ли Л. мне нравиться или нет? Она на меня ни малейшего впечатления не произвела. Назвать ее красивой или даже хорошенькой отнюдь нельзя. Она хорошо сложена, довольно грациозна, но ужасно неестественна и кривляется, и самое аляповатое кокетство, очевидно, есть составная часть ее натуры и характера. Я решил, что не стоит обращать внимания, и заснул. На другой день Полянский зашел ко мне, мы прокатились по парку на велосипедах, зашли в садовый кегельбан, выпили по рюмке водки, и он потащил меня к Клечковским. Я сначала упирался и не хотел идти, но потом пошел. Мы просидели часа 1 ½, болтая о всякой ерунде, причем я сам себя поймал на желании выказать себя за человека столь увлеченного балетом, что на амурную часть жизни некогда обращать внимания. Вечером я уехал в лагерь. В лагере в это время было общее напряженное состояние в ожидании производства в офицеры.
Ходили самые разнообразные слухи и утки о том, что производство будет раньше обыкновенного срока, то есть 10 авг<уста>, и когда, бывало, на стрельбе к командиру батареи подъезжал с приказаниями адъютант великого князя, то у всех замирали сердца, что вот-вот сейчас объявят, что завтра производство. В последних числах июля назначена была разборка ваканций. Это интересная и характерная сторона юнкерской жизни. Тут лучшие друзья делаются иногда врагами, и борьба за ваканции бывает отчаянная. Я с самого начала решил брать самое ближайшее к Петербургу, без различия, будет ли это конная, пешая или крепостная артиллерия. По баллам я стоял очень высоко, почти в начале списка, и потому был более других спокоен. 28 июля была разборка, и я, к большому удивлению начальства, взял Кронштадтскую крепостную артиллерию.
