Теперь ей оставалось только одеться, пройтись по губам волшебной палочкой и ехать разыскивать Новослободскую, о существовании которой она до сих пор даже не подозревала. Препятствия зажгли ее особенной, не свойственной ей настойчивостью. Она уже уверилась, что сейчас все объяснится, они посмотрят друг другу в глаза, — и между ними повторится то сонное, сладкое счастье. Болезненное нетерпение охватило ее. Только бы не опоздать. А трамвай, как назло, тащился с хрипотою и взвизгиванием, словно в агонии. На остановках множество молчаливых людей напирало в него, давясь друг о друга, и кондуктор безнадежно кричал:
— Местов нет! Слазьте, пожалуйста, больше нет местов.
От нетерпения она не могла дождаться своей остановки, слезла и взяла извозчика. Руки у нее похолодели, губы слегка дрожали. Что она скажет Фохту, если застанет его дома, ей не приходило в голову. А если не застанет, сядет на пороге и будет сидеть, пока он не вернется. Извозчик вез по скверной, захолустной улице, мощенной только на середине. Справа и слева ютились деревянные домики с крышей треугольничком и с окошками, мутными, как глаза новорожденных. Было бы странно и приятно, если б Фохт жил в одном из таких домиков. Но он жил вовсе не в нем. Номер 187 стоял на углу улицы, с открытыми широкими воротами, — за ними находился извозчичий двор. Это был каменный двухэтажный дом с бакалейной торговлей внизу. Улица перед ним чернела в конских помоях, а на крыльце густо пахло кошками. Расспросы установили пребывание Фохта на втором этаже слева. Медленно поднялась Любовь Адриановна по лестнице, чувствуя, как колотится у нее сердце.
На площадке второго этажа, возле самой входной двери, маленький полуголый мальчик сидел на горшке и с серьезным видом исполнял единственное по возрасту дело, которое вменялось ему в обязанность. Из передней виден был уголок кухни, откуда неслись чад и запах жареного сала. Кто-то стоял там и громко разговаривал, видимо через стену, с другим человеком.
— Я ему говорю: ты, говорю, не смеешь запрашивать, когда при свидетелях назначил сорок… Что? Конечно, при свидетелях, божиться тебе стану, что ли!
Через стену выражено было сомнение, но тут мальчик, сидевший на горшке, громко закричал:
— Папа, папа, чужая тетя пришла!
И вот из облаков чада и кухонного запаха к Любови Адриановне вышел невысокий человек в парусиновом пиджаке, в грязной, не застегнутой на груди рубашке, растрепанный, с острым запахом лука изо рта. Этот человек был Андрей Фохт.
Любовь Адриановна в совершенном ужасе смотрела, как он подходил. Фохт наконец разглядел ее и узнал. Он побагровел так, что даже плешивая часть головы налилась у него кровью. Как и все люди, чье обаяние заключается не в них самих, а в известных аксессуарах, которыми они время от времени пользуются, — он почувствовал себя навеки погибшим в глазах Любови Адриановны. И от этого, от стыда и нежелания показать свой стыд, он суетливо кинулся к ней, поцеловал ей руку и начал униженно извиняться — не как свободный художник Андрей Фохт у флиртовавшей с ним дамы, а как плебей у сытого и выхоленного человека из другого мира.
Любовь Адриановна двигала губами, но они не издавали звука. На ее счастье, из кухни вышла жена Фохта — высокая, худая, немолодая женщина с довольно интеллигентным лицом и совершенно гнилыми зубами,
— Вы к Андрюше? — произнесла она очень приветливо. — Тут у нас беспорядок, пройдите в гостиную. Андрюша, что ж ты стоишь?
— Вы, должно быть, относительно уроков? — с интересом продолжала допытываться супруга Фохта. — Теперь он как раз свободнее.
— Да, я хотела… Я собираюсь просить Андрея Альбертовича заниматься с моим старшим сыном, — запинаясь, произнесла Любовь Адриановна, благословляя в глубине души свою спасительницу.
Через несколько минут все было улажено и договорено. Простившись с семейством Фохт, Любовь Адриановна сошла по лестнице и снова увидела улицу с черной лужей и бакалейной торговлей. Но могу в точности описать вам ее душевное состояние. В последнем взгляде Фохта, проводившем ее, ей почудилось что-то жалкое и устыженное, что-то похожее на прежнего задумчивого скрипача с челкой на лбу, прикрывавшей плешь, и с такими тонкими, нежными пальцами. Ведь был же он все-таки интересен с эстрады под белым, прямым электрическим светом. Бедный Фохт!..
В насильственной жалости к нему она кое-как заглушала свой собственный стыд и ощущение глупейшей ошибки. Ей не хотелось идти домой к обеду и переносить вопросительные взгляды Михаила Семеновича, но все же она шла, правда, как можно медленней. Надежда найти сонного незнакомца в земном человеке померкла.
Грустная, утомленная и пристыженная, пришла наконец Любовь Адриановна домой, опоздав часа на полтора к обеду. Еще за несколько шагов до дому она остановилась, удивленная. Парадная дверь, обычно запертая на ключ, была сейчас настежь открыта, вместо швейцара на крыльце торчала Дуня, простоволосая, без платка, и, вытянув шею, глядела то на одни конец улицы, то на другой. Увидя Любовь Адриановну, она всплеснула руками и бросилась к ней навстречу. Ее широкое лицо было растерянно, глаза заплаканы.
— Где же вы были, барыня! Пожалуйте скорее домой.
— Что-нибудь случилось?
— Несчастье, барыня-голубушка! Я без вас голову потеряла… Барина трамваем задавило, теперь, слава богу, в себя пришли, а то никого не узнавали.
Я рассказываю сущую правду, читатель, а потому должна сообщить здесь о маленькой подробности, убийственной для моей героини. Услышав Дунькины слова, она в первую минуту подумала с облегчением: вот и предлог, чтоб отказаться от ненужных и очень накладных уроков Фохта. Мысль промелькнула сама собой, и уже затем Любовь Адриановна представила себе вполне положение вещей: с мужем несчастье, он может еще остаться инвалидом… Она заторопилась, вошла в переднюю, а оттуда, не снимая пальто, в столовую. Там она заметила в углу Толю и Волю. Они тихонько плакали. Сердце у нее сжалось. Когда она двинулась дальше, навстречу ей вышел незнакомый доктор, посмотрел на нее и остановился.
Было что-то в его лице, сразу объяснившее ей серьезность положения.
— Доктор, — сказала она и испугалась.
— Вы его жена? — спросил он отрывисто. — Поспешите к нему.
— Но, боже мой, доктор, что такое с ним? — беспомощно воскликнула Любовь Адриановна.
Тихо и очень мягко он ответил ей:
— Ваш муж в сознании и не очень страдает. Проститесь с ним.
Вскрикнув, бросилась Любовь Адриановна в спальню.
Муж лежал не на своей, а на ее кровати, должно быть потому, что она была ближе к дверям. На первый взгляд он казался таким же, как и всегда, только до странности темным. Возле него сидел знакомый доктор; при виде Любови Адриановны он тотчас же встал и уступил ей место, а сам двинулся к дверям. Но она уцепилась за него, стараясь удержать в комнате этого чужого человека, более близкого ей сейчас, чем тот темный, на кровати. Доктор снял ее руки и сочувственно сжал их.
— Люба, — явственно, но очень тихо раздалось с кровати.
Тогда доктор указал ей на мужа и вышел тихонько из комнаты, притворив за собою дверь. Она опустилась на колени возле кровати и растерянно произнесла:
— Что ты, Миша, голубчик! Как это случилось?
Слез у нее не было. Муж глядел на нее до странности изменившимся, необыкновенным взглядом. Это был все тот же Михаил Семенович Жемчужников, еще вчера так смешно поедавший макароны. Но ни смешного, ни всегдашнего в нем уже не осталось. Большое тело, разбитое и изломанное, лежало неподвижно, и жизнь уходила из него с каждой минутой. Вся сила сознания собралась сейчас в глазах, и эти глаза глядели на нее знакомым, родным взглядом. Человек, бок о бок живший с нею десяток лет, умирал. Она вдруг ощутила до глубины своего существа утрату.
— Пальто, пальто сними, — произнес он еле слышно.
Она сбросила пальто прямо на пол, опустила голову к нему на одеяло и вдруг зарыдала. Ей показалось, что, сняв пальто, она сразу очутилась здесь, дома, у себя, у этой кровати, с этим человеком — навеки. Она рыдала, рыдала отчаянно, стараясь все-таки глядеть на него, чтобы видеть его последний взгляд. Глаза смотрели ласково, примиренно, утешительно, любяще. Он в самом деле не очень страдал, и жизнь отходила от него тихо, без судорог. Губы его шевелились беспрестанно, но звука уже не было слышно. Любовь Адриановна осторожно обвила рукой его голову и приложила уши к его губам.
