в карманах. А здесь запас патронов у каждого по меньшей мере утроился — ленты очень пригодились! Брошенные немцами фотографические карточки были, по-видимому, любительские, большинство стандартного размера — девять на двенадцать, однако любительские никак не в смысле примитивности выполнения: фотографы из наших фотографий могли бы полюбоваться на качество бумаги, на композицию и на художественную отделку снимков. Моя глупая щепетильность, а может быть, и иные чувства, в которых я не старался разобраться, не позволили мне взять что-либо трофейное. Что-то мне в этом напоминало мародёрство! А может быть, повторяю, здесь была излишняя щепетильность! Так или иначе, я ничего не взял. Сейчас раскаиваюсь: досадно, что не взял! Нужно было взять фотографические карточки и хоть пару писем для образца и перевода! Было бы что показать, и память бы об этом осталась. Фотографии были из Германии, многие на обороте были надписаны датой и местом съёмки. Моё знание географической карты Германии оказалось слишком поверхностным: большинства мест я не знал, даже никогда о них не слышал. С горечью подумал, что от общего для всех невежества ушёл недалеко! В семнадцать часов наши обозы двинулись в Жегалово. Опять горы, раскаты… Хорошо, что недалеко. Пройдя до середины деревни, мы увидели в стороне от дороги подходящее для наших лошадей помещение рядом с солидным, в четыре окна, домом. В левой стороне дома квартировали какие-то чумазые, с песнями пьющие водку военные, трактористы. Два трактора стояли в снегу у дома. В правой половине, состоящей из большой горницы с лёгкой перегородкой и, как везде, русской печью, жила женщина лет тридцати с тремя ребятами мал-мала меньше. Здесь мы и поселились. Хозяйка наша не являлась владелицей дома: заброшенная сюда судьбой, снимала у чужих квартиру. Уроженка и постоянная жительница города Осташкова, она эвакуировалась с детьми после того, как мужа взяли на фронт, а немцы подошли к городу. Случилось же так, что город немцы не стали брать, а расселились по Селигеру, и она оказалась на оккупированной территории. Говорила о себе мало и неохотно. Видно было, что и дети, и она голодают, но чем могли мы помочь, когда у самих ничего не было?!Дал я ей постирать бельё — у меня была нестиранная смена, дал имевшийся в запасе кусок мыла, предупредив, что возвращать остатки не нужно. Дал денег за работу. Она приняла с благодарностью. Кто-то из ребят взвода поступил так же. Печально было видеть эту мать голодающего семейства — измученную, измождённую, строго молчаливую. Бойцы мои, глядя на ребятишек, скорбно покачивали головами. Спустился вечер. Я извлёк из своей полевой сумки общую тетрадку, выбрал химический карандаш поострее и приступил при свете керосиновой лампы к этим записям. Давно хотелось мне начать их! В горнице тепло, по-домашнему уютно, а на дворе мороз к ночи крепчает. Ребята мои — плясун и баянист Афонин, старшина Мамонов, Лапшин, Быков и другие — отпросились на танцы, к девушкам, в ярко освещённую и шумную избу на краю деревни. Проводил их до места, а сам не заходил туда, вернулся в тепло, в дом. — Пусть молодёжь повеселится, кто знает, что будет завтра?! — сказал я хозяйке. В ответ она бросила на меня косой взгляд. — И с немцами вот так же эти девушки танцевали, а сегодня с нашими танцуют, что им! — заметила презрительно и сурово. Да, что принесёт нам завтра?

18-е февраля 1942 годаУтро выдалось сегодня солнечное. На небе — ни облачка. Все хорошо выспались, встали, помылись. Я почистил зубы, достав после небывало длительного перерыва зубной порошок и щётку. — Много войска здесь проходило, а вот вы — первый из командиров, что чистит себе зубы, что пошёл на фронт с зубным порошком и щеткой, — сказала хозяйка. — Не видела я здесь такого, чтобы зубы чистил. — Мы моряки, хозяйка, а моряки все к этому приучены, — ответил я ей. Продолжив разговор, я узнал, что шли мы, огибая озеро Селигер, на котором стоит её город Осташков, сначала шли по берегу Кравотынского плёса — это от Заплавья, а дальше на Турскую, на Сосницкий плёс, откуда спустились к берегам Березовского плёса, заходя в Святое, Павлиху и Залучье. А сейчас подошли к озеру Щебериха. — Летом-то очень красиво здесь, и рыбы видимо-невидимо, — сказала женщина. Да, я так и думал, что здесь летом должны быть сказочно красивые места, ведь они сейчас, зимой, столь чудесны! Дорога вьётся всё время причудливой лентой — извилисты берега Селигера. Окружают озеро цепи холмов, леса и овраги — как всё это в зелени и голубизне лета или в осеннем золоте и багрянце должно ласкать взор и успокаивать душу! Однако чуждые для слуха названия озёр, плёсов, деревень и объяснения без карты не помогают мне ориентироваться. Записываю старательно все названия, надеясь в будущем в них разобраться. В одиннадцать часов я вышел на улицу и увидел стоящую на дороге автомашину с дивизионной кухней и пикап лейтенанта Колбасова. Радоваться оказалось преждевременным: кухня была пуста. Впрочем, хлеб, по 300 граммов, и дневной паёк сахарного песка нам выдали. Уезжая, лейтенант Колбасов приказал нам трогаться дальше на Большие Жабны через Мамоновщину. Напились чайку, поделились сахаром и хлебом с хозяйкой, с сожалением покинули уютную горницу в Жегалове. Солнечные блики на лавках вдоль стен, зайчики на полу и стенах, гостеприимство и радушие женщины, чуть-чуть оттаявшей на второй день нашего знакомства, любопытные глазёнки ребятишек, чувство мира и покоя — надолго, думаю, сохранится это в памяти. Снова движемся, теперь уже на Мамоновщину, слушаем скрип полозьев и цокот лошадиных копыт, скользящих на спусках по морозному насту. Если описывать этот дневной путь, получится, вероятно, повторение ранее написанного. Впрочем, не во всём повторение, немного иного будет. Вот встретилась на дороге автомашина, полуторка, в ней четверо пленных немцев, один из них офицер. Все с непокрытыми головами, несмотря на крепкий мороз. «Что будет с их ушами?» — подумал я, заметив, как они у офицера побелели. Конвоир с винтовкой сидит у заднего борта машины. Немцы примостились от ветра за кабиной. Куда везут их? На допрос? На расстрел? Смерть или плен ожидает их?..…Идём по лесистому склону какой-то горной гряды. С левой стороны — обрывистый берег и снежные бескрайние просторы замёрзшей водной глади. На горизонте — леса. За ними — заходящее солнце. Оно освещает нашу дорогу и стоящие за ней вековые сосны. Дорога вьётся и вьётся, то в тень деревьев, то на солнце выходит. Вот спустилась к самому береговому склону. Лошади фыркают, пугливо поводят головой и ушами: здесь, на береговом откосе, раскинулись трупы двух убитых немцев. Крут откос. Лежат немцы на спине, почти рядом, шапок нет на них, густые рыжие волосы вдавились в снег, голубые глаза широко раскрыты, остекленели, смотрят как бы в недоумении на запад, на заходящее солнце. Струйки крови из носа и рта запеклись, застыли на лице. Вероятно, это расстрелянные. А кругом — тишина, покой, стайки синиц на деревьях, дивные, зовущие дали и вечернее февральское солнце…На какой-то головокружительной горе — столпотворение автомашин, повозок, лошадей и орудий. Спускается вниз какой-то артполк. Потеряв терпение — уже темнеет, — не стою в очереди, а выхожу со своими санями и двумя кибитками вперёд. Посадив лошадей на хвосты, съезжаем вниз, как на салазках.…Стычка с каким-то артиллерийским капитаном. Он кричит на меня. Хватается за наган. Лезу за наганом и я. Выручают ребята моего взвода: растаскивают нас, как двух петухов, налетевших друг на друга. И уже нет капитана, нет артполка, снова дорога, поля, временами — встречные машины с вспыхивающими фарами, на небе — звёзды…Поздно вечером втянулись в Большие Жабны. Небольшой тупичок вправо от дороги. Солидный, благоустроенный домик. Хозяева долго не отворяют, не хотят пускать. Но нам не до сантиментов. Прибегаем к угрозе. И вот ввалились в жарко натопленные комнаты. Вскоре на полу храп раздался. Я уединился в кухоньку, встретился там с постояльцем этого дома — воентехником первого ранга (на него-то и ссылалась хозяйка, отказываясь пустить нас, объясняя через закрытую дверь, что помещение у неё занято). Да, оказалось занятым, однако только одним человеком, причем далеко не безынтересным. Несмотря на усталость, ночная беседа с ним надолго затянулпась. Воентехник жил здесь, по его словам, с начала войны и имел прямое отношение к снабжению фронта боеприпасами. Подробнее на своей деятельности не останавливался, а я, понимая, что такое военная тайна, не счёл нужным расспрашивать его об этом. Оказался он москвичом, работником завода «Динамо», и, узнав, что я из Москвы, очень обрадовался этому. — Ну, как, правду ли говорят, что Москва сильно разрушена от налётов германской авиации? Мы слышали здесь о них. Сам-то я, как 4-го июля был призван, так и попал на Северо-Западный. В Москве родных не осталось — не переписываюсь ни с кем. — Неправда, — отвечал я, — повреждения, нанесённые Москве германскими бомбардировщиками, можно назвать ничтожными, — и я стал рассказывать о первой ложной тревоге в Москве в начале июля, о настоящих тревогах и крупных налётах с бомбёжками с двадцать второго на двадцать третье и с двадцать третьего на двадцать четвёртое июля. О роли метро как бомбоубежища, о дежурствах населения у подъездов домов и на крышах. О борьбе с зажигательными бомбами и о том, как сам гасил зажигалки и сбрасывал их со своего балкона с пятого этажа нашего девятиэтажного дома, о затруднениях с продовольствием и о карточках. О том, как бомба в тысячу килограммов угодила на улицу Горького, как другая снесла середину большого дома на Моховой, разрушила купола университета. О том, что на Красную площадь и на Кремль ни одной бомбы сброшено не было. Также и на вокзалы. Больше же всего остановился я на трагикомических событиях в Москве 16-го октября, когда вся Москва дрожала в безумной панике, а считавшие себя передовиками и предводителями позорно бежали первыми, бросив город. Мои правдивые и искренние рассказы о происходящем в Москве и вообще в тылу вызвали собеседника на ответную откровенность. — Приготовьтесь к встрече и к столкновению с тремя главными китами войны на Северо-Западном фронте, — сказал мне воентехник. — Во-первых, это нехватка продовольствия и голод; во-вторых, массированные и безнаказанные налёты германской авиации: они хозяйничают в воздухе, почти не встречая противодействия с нашей стороны; в-третьих, нехватка боеприпасов, голод в области боепитания. Сколько боекомплектов на орудие везёте вы сейчас? — По два боекомплекта, — ответил я. — Обычная норма, — сказал воентехник. — Этого вам хватит на десять дней наступления с боями, ну, от силы на две недели. — Подвезут ещё, — вставил я. — На базах по железной дороге, я слышал, боеприпасов хватает. — Хватает! — передразнил воентехник. — Знаем, как хватает. Здесь ведь тоже база, потому что я сижу тут, да вот беда, давно пусто в ней. «Подвезут!» Много ли тут подвезёшь, когда он нещадно бомбит дороги?! А автомашинам путь немалый — больше двухсот километров выходит. — Знаете ли вы, — продолжал он, — что здесь, на этом участке Северо-Западного фронта, к началу войны были сосредоточены наши кадровые части, отлично экипированные и обученные? Можно сказать, что немцы разгромили их без боя, без выстрела, только с воздуха, авиацией, уничтожили и распылили всё, что было. Теперь от кадровых частей наших ничего не осталось. Этого пороха вы ещё не нюхали, а ведь горько получается: целые соединения уничтожаются, расстреливаются с воздуха, топчемся из-за отсутствия танков и авиации на одном месте, наступать не можем, вот, к примеру, хоть Молвотицу взять…Здесь он развернул военную карту, в которую я с большим любопытством уставился, и показал юге Молвотицу — большой районный центр Новгородской области, занятый немцами и блокированный нашими войсками. — Вероятно, мы будем брошены на Молвотицу, — высказал я предположение, услышав, что под ней слегла уже не одна наша дивизия. — Зачем? Вряд ли, — сказал воентехник, — там уже дерётся много народа, не меньше, чем дивизия или бригада, достаточно для какого-то села, пусть это и райцентр. Вас куда-нибудь ещё двигают. Либо на Лычково — видите на железной дороге? Потом на Крестцы или Валдай… Либо на Демянск… Или на Залучье…Я смотрел на карту, но мало что сумел запомнить и понять из возможных направлений. Он опять свернул и спрятал её. После сообщённых им разнообразных и интересных сведений о природе здешних лесистых и болотистых летом мест, о населении, о том, как протекало наступление, и что известно про оккупированные противником места, разговор перешёл на оценку общего хода военных действий. Во многих вопросах мы оказались единомышленниками, в суждениях дополняли друг друга. — Почему в Отечественную войну 1812 года, — говорил я, — Кутузов заявлял, что за десять французов он не отдаст одного русского? Так же думали, полагаю, и другие офицеры русской армии. А сейчас самой дешёвой «техникой» считают человека, солдата. Немцы воюют самолётами, бомбами, миномётами, а мы людьми, пехотой, — и я рассказал ему о заваленном трупами красноармейцев Крюкове, где сражались Панфиловские дивизии. В памяти воентехника таких примеров было больше, и он поделился ими со мной. Рассказал, как ему довелось лежать в канавке на опушке леса, где размещался резервный полк, и как немцы сделали налёт на лес, в течение нескольких часов сбросив на него тысячи тонн бомбового груза. Они проделали операцию с немецкой тщательностью, педантичностью и жестокостью, не оставив нетронутым даже кусочка земли. Говорили мы об утомлении войск и о невежестве в большинстве своём командного состава, о том, что войну несут на своих плечах рядовые солдаты, младшие лейтенанты и лейтенанты, младшие политруки да политруки. Когда же конец этой войне будет? Не видно пока. А голод берёт всю страну железной хваткой. Подготовленность наша к войне оказалась негодной. Кто представлял себе, что начало войны и её развитие будет таким трагичным для русского народа? Беседа была на редкость задушевной, обоим облегчила душу. Не зная даже фамилии друг друга, мы чувствовали себя друзьями, братьями, встретившимися после долгой разлуки, но не потерявшими взаимную любовь и доверие.