20-е февраля 1942 годаВ раздумьи о причинах неисправности радиостанции 6-ПК и о необходимости как-то действовать я стоял на опушке у наспех сложенного из пушистых сосновых веток шалаша нашей промежуточной телефонной станции. Из леса вышел и подошёл ко мне комиссар батареи Зуяков. Я молча смотрел на него, предчувствуя неприятное объяснение. Он опередил меня, сказав, что всю ночь с помкомбатром Трофименко возился с этой проклятой рацией, что, вероятнее всего, сели батареи питания БАС-60, и что он уже давно направил связного к начальнику связи артдивизиона старшему лейтенанту Лапшёву с просьбой срочно заменить рацию или прислать новые анодные батареи. — Ничего не поделаешь, надо ждать помощи от Лапшёва, — хладнокровно заключил Зуяков, узнав от меня о телефонистах, направленных на прокладку по лесу телефонной связи к Калугину. — Что же мне делать? Пойду в лес искать своих телефонистов, — высказал я своё соображение Зуякову. Он тут же его одобрил. — А как обстоит дело с питанием? Ведь пошли третьи сутки, как мы не ели, и НЗ уже давно съеден. Мои связисты и разведчики принимали последний раз пищу в деревне Жегалове, как по расстоянию, так и по времени далеко отсюда, — сказал я комиссару. — Знаю, — ответил Зуяков, похлёстывая пушистой веткой по приставшему к голенищам снегу, — тут тоже ничего не поделаешь. Берите пример с наших пехотинцев. Воюют не чета вам, артиллеристам, сами же не третьи, а уже пятые сутки не ели. В общем, принимаем меры… Не подвозят продовольствие, и всё тут. — Откуда не подвозят? — снова спросил я. — С Горовастицы, — ответил Зуяков, — там основная продовольственная база. Оттуда продукты на машинах везут в Холмы, видел там санбат наш? А уж из Холмов на лошадях сюда… должны везти, да вот не везут что-то. С воздуха, подлец, бомбит дорогой. — А где это вы задерживались, почему я с обозом раньше пушек прикатил в Большие Жабны, да ещё два дня простояв в Залучье и в Жегалове, — задал я вопрос Зуякову, заметив что он против обыкновения не кричит, не угрожает, не матерщинит, а разговаривает доброжелательно и спокойно. — Мы большой крюк сделали, — сказал Зуяков, — заходили под Молвотицу. Это крупный райцентр Новгородской области, он сейчас как остров в океане, занятый немцами. Нас просили дать огонь по Молвотице, поддержать наступление пехоты. — И что же, стреляли? — Нет, не пришлось. Кстати говоря, уже там выяснилость, что радиостанция Колесова не работает, неисправна что-то. Командир батареи ещё там срывал всё на нём, утюжил его. — Почему же мне об этом ничего не сказали, — с удивлением и горечью проговорил я, глядя на Зуякова. — То меня командир батареи зачем-то обозом командовать назначает, а потом сам же ругает, говорит, что моё место не в обозе. То сам же оставляет при себе Колесова с радиостанцией, убеждается, что рация неисправна, однако не говорит мне ничего об этом, а потом ругает, почему нет связи. Я-то ведь Колесова с самой Горовастицы не видел, как забрал его к себе командир батареи, а радиостанцию 6-ПК с Москвы не проверял. В Москве-то она работала. — Ничего тут не поделаешь, — повторил Зуяков. — Ты выбирай себе лучше лыжи, вон их сколько в снегу торчит, — выбирай палки, да и чеши в лес, разыскивай телефонистов наших, туда Стегин и Покровский пошли. Давай нам связь с Калугиным. Выбрав лыжи с подходящим к моим валенкам креплением и дав необходимые распоряжения на промежуточной командиру отделения связи Умнову, я тронулся в путь. Опять в лес, через трупы, уже запомнившиеся, знакомые по старым, теперь уже укатанным лыжням. В отдельных, тоже запомнившихся местах лыжни политы чьей-то кровью — может быть, нашей, может быть, немецкой. Трупы, трупы… Как много их, застывших, с неестественно подвёрнутыми руками и ногами или раскинувшихся крестом на снегу. Теперь их освещает яркое зимнее солнце, скупо пробивающееся через голые ветки высокого осинника и берёзок, через пушистые стройные сосны и ели. Мороз спал, должно быть, до градусов двадцати пяти. Кажется, что солнце пригревает, или это на самом деле так? Конечно же, пригревает, и февральский снег, пушистый, сухой и мягкий, искрится мириадами звёздочек. Немного впереди, совсем близко, хлопнул одиночный выстрел. У большой сосны со стволом, раздвоившимся на уровне человеческого роста, как-то смешно подпрыгивал и махал руками, стараясь согреться, странного вида человек. Был он одет в поношенную красноармейскую серую шинель, плохо закрытую основательно порванным масккостюмом, в дырявые валенки с торчащими из дыр портянками, голова была обвязана платком, поверх которого болтались неподвязанные уши гражданской шапки с потёртым рыжим мехом. Лица его давно не касалась бритва, отросшая щетина густо покрывала щеки до самых глазниц. — Ты стрелял? — спросил я, приближаясь. — Я, — ответил он, весело ухмыльнувшись, — да вот промахнулся, надо ещё разок попробовать. Подойлдя к дереву, он приложился к винтовке и начал стоя целиться. Тут я заметил, что в развилке ствола сосны у него закреплена винтовка. А по тропинке открытой поляны с мелким ельником, которая хорошо отсюда просматривалась, быстро двигались две фигурки в темно-зелёных куртках. Издалека они почти чёрными казались. — Немцы!.. — сказал я, думая, что ведь в первый раз вижу их на фронте живыми, если, впрочем, не считать тех, которых везли на автомашине навстречу нам, когда я двигался по большаку из Жегалова. В остальных случаях я наталкивался только на трупы немцев. — Да, фрицы! — подтвердил боец и снова выстрелил. Немцы пригнулись, видно было, как они посмотрели в нашу сторону, сменили быстрый шаг на бег. — Опять промахнулся! Какой прицел-то держишь? — спросил я, когда он снова перезаряжал винтовку. — Прицел два. — Что ты, милый! — сказал я. — Тут все триста, а то и четыреста метров будет. — Чёрт с ними, — сказал он, снова отходя от дерева, начиная прыгать и греться. — А ведь они уже пробрались в лес, — заметил я, наблюдая, как тёмные фигурки немцев, постепенно пропадая, совсем исчезли, скрытые лесной чащей. — Да, просачиваются понемногу, — ответил этот странный снайпер. — Пришли связь рвать или засаду устраивают, нападают на наших. — Тебя что же, нарочно здесь оставили? — спросил я. — Зачем нарочно? Нет, сам фрицев стреляю. Занятно! — ответил он. Оставив его, я отправился дальше, опять ориентируясь по знакомым трупам. Однако нетрудно было заметить, что дорога становится проторенной. Добавились лыжни, утоптался снег, а главное — провода, провода и провода. Иные идут по веткам, другие слева или справа от дороги, на разной высоте, по молодняку, чаще же всего просто про снегу. Местами — большие клубки спутанных проводов. А вот идёт яркий красный телефонный провод. Это немецкий, должно быть, трофейный. Он выгодно выделяется на фоне серых стволов, сучьев и веток. Вскоре я встретил своих бойцов — Стегина и Покровского. Это было на полдороге к лощинке, где оставил я Калугина и радиостанцию. Телефонисты беспомощно копошились в большом клубке проводов, о котором можно только сказать: и нарочно так не спутаешь! Увидя меня, они поднялись и живо подошли ко мне. Оказалось, что проложенная ими линия связи работать не стала, что они пошли обратно, выискивая место повреждения, но здесь натолкнулись на такое количество обрывов, на такую путаницу, что не могут и придумать, как же поступить дальше. — Вы посмотрите только, товарищ командир, — говорили они мне, — здесь и лошади прошли, вон и от автомашины след, и сколько здесь линий связи, и чьи они — уму непостижимо. Такая паутина… — Есть ли у нас ещё полные катушки? — спросил я. — Вон, две с половиной только, — указали они на валявшиеся на снегу. — Все с собой взяли. — Надо прокладывать на шестах или по деревьям, вести двойную линию, — говорил я задумчиво. — А откуда кабель взять? Начнём сматывать — половину того, что было, соберём, — говорили они. — Не половину, а в два-три раза больше смотать нужно. Понятно? — говорил я, соображая, что с имеющимся у меня запасом 7500 метров ПТФ здесь воевать невозможно. — Пойдемте к командиру батареи, от него проверять начнём. Мы тронулись в путь, стараясь ориентироваться чуть не ощупью по проложенной ими телефонной линии. Вскоре часть проводов вместе с лыжнями, следами волокуш, полозьев, утопавших в снегу людей и лошадей повернула куда-то вправо, в глубину леса. Мы продолжали упорно двигаться по старому, запомнившемуся направлению, однако ночного многолюдства совсем не было, никто не встречался нам дорогой. Добравшись до лощины, мы убедились, что, кроме брошенных и во многих местах оборванных проводов связи, кроме валявшихся на снегу противогазов, подсумков, касок, лыж и цинков с оставшимися патронами, там ничего и никого нет. Куда же ушёл батальон? Где Калугин? Где Быков с радиостанцией? — Свертывайте связь, да не стесняйтесь пустые катушки прихватывать — вон в снегу валяются! — указал я. — Чтобы все потери в кабеле были восстановлены. Явитесь к старшине Умнову на промежуточную. Сам пойду искать Калугина, — и, оставив телефонистов, я, скатившись с горы, стал пробираться обратно в лес. Дойдя до того места, где провода и следы сворачивали вправо, решил повернуть и пойти в этом новом направлении. Двигаясь, обгонял иногда отдельно бредущих пехотинцев, иногда лошадь, тянувшую за собой шлюпку со станковым пулемётом, цинки с патронами, коробки с пулемётными лентами. Пройдя с километр, я увидел, что навстречу мне идёт на лыжах командир нашего артдивизиона капитан Фокин. — Ну и денёк! Смотри-ка, красота какая, — и мороз, и солнце. Так и играет! — заговорил он, поравнявшись со мною, и остановился, наклонясь вперёд и опираясь подмышками на палки. Я обрадовался встрече с капитаном. Тут же доложил ему о создавшемся катастрофическом положении с радиостанцией 6-ПК и об ужасающей паутине проводов связи. В ответ на это капитан, по определению бывший в веселом настроении, сообщил мне, что второй батальон сделал бросок лесом километров на пятнадцать и вышел к деревне Избытово. Немцы, боясь оказаться отрезанными, освободили деревню Хмели и шоссе до Избытова. — Вот что значит правильный тактический манёвр, — говорил он радостно. — А ты иди, разыщи Калугина — он ушёл со вторым батальоном. Откроем огонь по Избытову. — А связь? — Ну, конечно же, радиостанциями, — отвечал он. — Я пойду сейчас туда, к батареям, приму меры, чтобы все радиостанции работали. Давай, иди, — повторил он, и его длинные широкие лыжи, удаляясь, захлопали по лыжне. Скоро большая, грузная фигура капитана скрылась в лесу. Снова в путь. Сказочно красив занесённый снегом сосновый лес, освещённый ярким февральским солнцем. Стройны и неподвижны молодые редкие ёлочки и сосенки. Лыжни не накатаны, идёшь не быстро, внимательно поглядывая по сторонам. Кругом тишина и безлюдье. Так мерил я километр за километром, временами останавливаясь, наслаждаясь воздухом, солнцем, лесом. Внезапно впереди и слева от меня раздались оглушительные резкие хлопки разрывов. Всё чаще и чаще, всё ближе и ближе, трещат сломанные сучья деревьев. Это рвутся мины. Немцы начали обстрел из миномётов. Уже не думаешь о красоте леса. В душу заползает страх, однако иду дальше, прикидывая, на сколько ошибается немец, на сколько не долетают мины до нашей импровизированной лесной дороги. Разрывы мин появились впереди, совсем близко. Переждать или проскочить опасную зону? Пригнувшись и ускоряя максимально бег, вижу впереди людские фигуры. Кто это? Свои, конечно, вон лошадь на постромках с шлюпкой. Поравнявшись, вижу, что двое краснофлотцев уложили в шлюпку третьего, тяжело, видно, раненого. У него закрыты глаза, лицо мертвенно бледное, слабо стонет. Лошадь, цепляясь за кусты и проваливаясь по брюхо в снег, поворачивает волокушу с раненым в обратный путь. — Миной задело? — спрашиваю я краснофлотцев. Те молчат, мотнув утвердительно головой и торопясь управиться с утопающей в снегу лошадью. Пройдя немного вперёд и выйдя, кажется, из зоны обстрела, снова встречаю волокушу с лежащим в ней краснофлотцем. Масккостюм порван и залит кровью. Раненый молчит, рот его кривится, а широко раскрытые печальные глаза внимательно и серьёзно смотрят на меня. Просит пить. Сопровождающий лошадь ездовой останавливается, набирает на варежку снега, подаёт раненому. Останавливаюсь, уступая дорогу. — Ничего, не падай духом, — говорю я раненому, — и выживешь, и отдохнёшь, и поправишься. Он продолжает смотреть на меня внимательно, печально и серьёзно, из глаз выкатываются и ползут по щекам слёзы. Но лошадь дёргает, и волокуша, покачиваясь, уже плывёт по рыхлому снегу, оставляя за собой широкий двойной след*. (* Никак не подумать мне тогда, что через три месяца встречусь я с этим краснофлотцем в иной обстановке — в госпитале города Иваново, в здании “Дворца Труда”, что узнает он меня, вспомнит этот лес и уж как обрадуется нашей встрече!)Вскоре мною стало овладевать чувство, близкое к отчаянию, родственное ему, во всяком случае. Лыжни и тропинки, если можно назвать тропинками глубокие следы от провалившихся в снег валенок, уходили и вправо, и влево, в разных направлениях. Куда же и зачем идти? Холода при ходьбе я не чувствовал, однако смертельная усталость и желание спать, спать и спать усиливались. Уже две ночи не спал я, двое суток без пищи. Хорошо, что табак есть. А кругом ни души, и солнце освещает так ласково белый, ослепительный снег!..Решил отдохнуть. Снял лыжи. Возле совсем ещё маленьких, но отяжелевших от снега сосенок плюхнулся на снег, сделав себе какое-то подобие кресла, и, полулёжа-полусидя в снегу, слегка опираясь на локти и склонив набок голову, стал дремать. Лучи солнца косо падали на меня. Здесь было, вероятно, по мелколесью лесное болотце или полянка. В голове одна мысль: не заснуть бы навеки, надо спать по-заячьи — с поднятым ухом! Взглянул на часы: два часа дня. Подремлю-ка с час. Только один час! Бросив курить и осторожно высыпав в портсигар, а точнее, в коробочку из-под грузинского чая оставшийся в «чинарике» недокуренный лёгкий табак, я, наконец-то, извлёк глубоко спрятанный под масккостюмом, шинелью и кителем наган, осмотрел его. Повертев барабан и отодвинув защёлку, убедился, что все семь патронов на месте. Запрятав револьвер за борт шинели, чуть высунул наружу рукоятку. Пустая кобура и ремни морского снаряжения остались под кителем. Заснул я не крепко и не надолго. Резкий свист и разрывы мин снова повторились неожиданным шквалом недалеко от меня. Солнца уже не было, пробирал холод. Падал редкий пушистый снег. Поднялся я, надел лыжи — и снова в неведомый путь. Благополучно пробежав зону обстрела, сместившуюся куда-то влево, и с любопытством разглядывая следы взрыва мин, — мелкие-мелкие, как циркулем очерченные воронки с чуть посеревшим снегом, — я вскоре вышел к опушке. Впереди, метрах в четырёхстах, не больше, чернели на белом фоне рубленые сараи и примыкающие к ним заборы. Лыжни шли вдоль опушки, людей не было видно. Кто проложил эти лыжни — наша ли разведка, немецкая ли? Это ли то самое Избытово, про которое говорил капитан? Где батальон? Не десять, даже не сто человек батальон, почему же никого не видно? Не потерять бы дорогу обратно!.. Поле перед деревней чистое — сплошная снежная целина подходит к сараям, ни следов, ни лыжней. Снова заговорили немецкие миномёты, на этот раз ещё яростнее. «Не буду искушать судьбу, — решил я. — Наступит темнота — совсем заблужусь и погибну в этом лесу». Повернув с укатанной лыжни на свою, я пошёл обратно в лес, прикидывая, сколько примерно километров прошёл, вспоминая дорогу и запомнившиеся места. Вот знакомая тропка. Те же трупы с раскинутыми руками и ногами. Ещё полчаса — и я у шалаша в промежуточной телефонной станции. Теперь этот шалаш кажется родным и безопасным местом. Дым курится над ветками, покрывающими шалаш. По просеке кто-то из наших бредёт, раскидывая ногами снег. Шагах в десяти от шалаша мирно стоит запряжённая в розвальни вороная лошадь. Ездовый возится в санях, укладывая сбившееся сено. Метель прекратилась. Солнце село. Морозит.