Маленький, грязный и храбрый «Спартак» поднял якоря с 12-футовой глубины и упрямо потек навстречу высокой волне.

...Втроем они лежали около своих чемоданов на укрытой парусиной горловине носового трапа. Цыгане азартно играли в карты прямо на тигровом пледе, прикрывающем ноги Екатерины Павловны, но странным образом она, не выносившая фамильярностей, заигрывания или грубости, отнеслась к этому довольно благодушно. У нее, по отцовской линии, текло в жилах некоторое количество крови молдаванских господарей и, возможно, это чуть-чуть отражалось на ее внешности, придавало смуглость и роднило с южанами. Во всяком случае, цыганка, оставшаяся без сундучка, попросила:

— Красивая, счастливая, подари что-нибудь на память о тебе!

Екатерина Георгиевна достала из сумочки небольшой японский веер, искусное изделие из душистого дерева и проклеенной бумаги.

— Возьми его, обмахивайся в жару! Он из сказочной страны, а держать его в руке надо так. Это — по-японски. А так — по-испански.

Подарок произвел сенсацию. Курчавый муж одаренной сказал:

— Слушай, если захочешь пройтись с твоим молодым, — иди куда хочешь, хоть на всю ночь! Мы за твоими вещами и за мальчиком присмотрим. Он у тебя на наших похож... Ничего у тебя не пропадет!

За бортом выныривали тюлени, глянцевито-черные, усатые, с удивленными глазами...

Роня задремал было. Очнувшись, увидел ее: сидящую рядом, с очами удивленными и круглыми, как у тюленей. Повернул голову и ахнул!

Там, на юго-западе, уже поднялся в небо, вынырнув из морских пучин, весь Кавказский хребет, в синих прожилках ущелий, в лиловых тенях и с розовеющими снегами вершин. Легко угадывались Эльбрус и Казбек...

Осторожно обошли они, держась за руки, спящих палубных пассажиров, стали у бугшприта и очень долго, в молчании, принимали от неба, моря и гор благословение нерукотворною красотою...

...В Махачкале поднимались на отроги длинной, вытянутой вдоль моря горы Таркитау, а в просторной лощине, у подножия горного массива, видели уборку сена. На огромном стогу работал аварец, как им сказали, 112 лет от роду, принимавший снизу копны, что подавали ему на вилах 90-летний сын и 70-летний внук. У пристани они ужинали перед поездом в маленьком духане, где на двери изображен был подмигивающий горец с перекрещенными руками. Вытянутые указательные персты его рук давали направление входящим. Надпись уточняла: «Здэсь — буфэты. Там — кабинэты». При этом лицо горца лукаво улыбалось.

...Еще сутками позднее, на берегу Терека, в пригороде Владикавказа, им показали домик осетина-шофера, владельца четырехместного «Форда». Теперь, когда Екатерине Георгиевне больше не приходилось опасаться за Ронины похождения среди ледников и карнизов, она с удовольствием согласилась проехать без спешки по Военно-Грузинской дороге. Общие автобусы проделывали этот путь за 7—8 часов — это утомительно, бегло и неинтересно. Шофер-осетин согласился ехать трое суток, с ночлегом в гостинице «Европа» у подножия Казбека. Роня только вздохнул, ибо эта гостиница и была местом сбора его альпинистской группы.

Через знаменитое Дарьяльское ущелье прибыли они сюда за пять суток до назначенного срока...

* * *

В ресторанном зальце этой двухэтажной, тогда еще частной «Европы», Роня пересказал спутникам эпизод, пережитый именно в этом зале его матерью, Ольгой Юльевной. Году в 12-м или 14-м оказалась она здесь за одним столиком с писательницей Тэффи. Приезжий кавказец мучительно искал предлога, чтобы подойти и познакомиться с дамами. Наконец, он вкрадчиво обратился к писательнице:

— Скажите, вы не мамзель Баринская из Киева?

Со всем хладнокровием находчивая дама подтвердила:

— Да. Я... именно мамзель Баринская. Из Киева!

— Врешь! — воскликнул изумленный кавказец. — Она же совсем не такая! Блондинка она!

...Два дня бродили они втроем среди предгорий, подходили к Девдокарскому леднику, приносили в гостиницу эдельвейсы, побывали в древнем грузинском храме, едва видимом снизу, из селения. Показали им вблизи Гвилетского моста в Дарьяльском ущелье аул Гвилети, а в нем — домик осетинского семейства Бусуртановых — лучших и, кажется, единственных проводников до вершины Казбека.

Однажды на крутом подъеме в гору Екатерина Георгиевна приотстала. Вдруг, откуда ни возьмись, накинулись на нее три-четыре овчарки — молчаливые, мохнатые, злобные. Роне и Ежику было сверху видно, что она попала в опасность, даже револьвер свой Роня выхватил из кармана, но сама женщина ни волнения, ни испуга не проявила. Псы, поурчав около нее, убрались как будто даже пристыженные.

— Что ты им такое сказала? — удивился Ежик.

— Я им сказала: «Эх вы, злые собаки, драчуны-забияки, на гостей напали, волков прозевали!» Им стало совестно и они убрались!

...Ночью ушли облака с Казбека, он открылся весь, будто вычеканенный из лунного серебра по холодной звездной эмали, нечеловечески огромный, недоступный и нездешний. Даже видимый ясно, он как бы отсутствовал, не принимал ни восторгов, ни поклонения. Он был попросту... не из здешнего мира. Мог общаться лишь с равным себе космическим титаном. То, что козявки по нему изредка ползают, оставляют свои пометки, забывают рюкзаки или теряют ледорубы, — ничего это не меняло! Козявки заберутся и в космос, но никогда не возвысятся до общения с ним на равных...

В ту минуту, когда Роня пытался все это шепотом высказать женщине, а мальчик, умаявшись, крепко спал, в номер к ним постучал хозяин отеля.

— Господа! Я извиняюсь! Ночью на вас может быть маленький нападений. Вы, пожалуйста, прошу вас, не пугайтесь! Пожалуйста не запирайте дверей! А то... будут сильно стучать!

Заснуть после такого предостережения было трудно. Обнявшись, они вслушивались в ночные баллады Терека. Под подушку положили рониного «Смита».

И действительно, на рассвете постучался к ним незнакомый, бедно одетый горец в старинной черкеске с газырями и в бешмете. Эта национальная одежда попадалась на Кавказе все реже, как и чадра.

На ломаном русском незнакомец начал длинное славословие, видимо, адресованное Екатерине Георгиевне. Голос был мягким, просящим и очень напоминал Заурбека. От него Роня усвоил лишь одну осетинскую фразу и сейчас тихонько подсказал ее женщине. Та смущенно произнесла:

— Аз ау уаржин! (Я люблю вас!)

Незнакомец, верно, очень удивился: услышать такое от дальней московской гостьи! Прямо в дверях он опустился на колени и в этой позе двинулся было в сторону дамы, благосклонной к нему! В коридоре появились в это мгновение другие люди с хозяином во главе. Они увели незнакомца вниз, упрекали его тихими, незлыми словами...

Утром, за прощальным завтраком, хозяин пришел просить прощения за своего ненормального брата, прозванного «Дон Кихотом» за платоническое пристрастие к проезжим дамам. За ним невозможно уследить — он пролезает то с чердака, то прямо с крыши или балкона, а если двери заперты — поднимает страшный шум и будит всю гостиницу. Но он безобиден, если приезжие терпеливы и не очень пугаются.

...В дорогу они тепло оделись, поделив на троих Ронины альпинистские доспехи, шерстяные, вязаные и суконные. На перевале простились с узеньким ручейком — Тереком, только-только начинающим свое стремление к Дарьялу и Каспию... Поиграли в снежки у придорожных почерневших сугробов. Пили освежающий нарзан прямо из источника в скале. Потрясенные раскинувшейся перед ними бездной, угадали, что серебряная ниточка в туманных недрах и есть Арагва. Екатерина Георгиевна сказала, что японцы недаром говорят о горах не «высокие», а «глубокие».

Увидели и Куру близ благородной Мцхеты, помянули Лермонтова и вздохнули о дивном некогда ландшафте, загубленном электростанцией и особенно статуей, изображающей Ленина покорителем стихий среди скал, у водяного каскада, электрических проводов, мачт, дальних монастырских стен, рядом с силуэтом собора Светицховели; лысый крепыш в пиджаке и при галстуке отнюдь не привносил сюда поэзию и идею величия. Тем более, что в иных ракурсах указующий вниз, на воду, жест воспринимался уж вовсе не поэтически: мол,отошел Владимир Ильич к речке по малой надобности...[68] Было просто поразительно, насколько маленький храм Джвари — лаконичный, скромный и древний — лучше воплощает идею величия и вечности, чем шадровский монумент!