Проблема объективности, столь важная для реалистов этой поры, должна быть рассмотрена не только на художественном, но и на этическом уровне. В западном реализме нет того постоянного соотнесения действительности с нравственным императивом, которое составляет самое существо реализма в русской литературе. Это не значит, что западноевропейским писателям были тогда чужды этические представления; несомненно, они проявлялись в их творчестве. Но сама концепция соотношения человека и среды, человека и обстоятельств создает особую художественную систему, в которой позитивному началу остается не столь уж много места. Конечно, это не значит, что душевное благородство, свет и вообще чистота остаются за пределами мира, изображенного писателями-реалистами. Этого нельзя сказать даже о Флобере и Гонкурах, наиболее беспощадных из всех писателей того времени. У Мопассана сквозь его объективность и горькую констатацию человеческих несовершенств пробивается и сочувствие к страданиям и вера в доброе начало, скрытое в человеческой душе. Еще больше света и симпатии к героям в английской литературе, не только в творчестве позднего Диккенса, но и у Теккерея, Троллопа, Джордж Элиот. Однако, как ни глубоко раскрывает, скажем, Гарди то прекрасное, что свойственно человеку, прежде всего демократическому герою из народа, связанность героев силой обстоятельств оказывается в его представлении настолько непреодолимой, что в его романах господствует некое ощущение фатальности, неумолимой предназначенности трагедии, на которую осуждает человека, и даже прежде всего прекрасного человека, враждебный, поистине роковой ход событий. Гарди не отказывается от социального и морального анализа причин трагедии, но ощущение злого рока, порожденное представлениями о непостижимой и непреодолимой зависимости человека от обстоятельств, господствует в его самых глубоких романах.
Несовершенство человеческой природы и рабская подчиненность обстоятельствам воспринимаются большинством реалистов в это время как данность, не оставляющая ни просвета, ни надежды ни в настоящем, ни в будущем. Пафос изменения, совершенствования себя и мира, а также раскаяния и искупления вины страданием, столь свойственный русской литературе, чужд как раз тем западным писателям второй половины века, в чьих произведениях наиболее полно выразились специфические свойства реализма этого периода.
В свете той ситуации, которую мы обрисовали, существенно, как осмысляется в этот период проблема будущего. Для русских реалистов весь комплекс положительных идей связан прежде всего с будущим. Это — будущее нации, народа и будущее личное (идеи нравственного усовершенствования, просветления и т. д.). Они носят обычно духовный характер. Надо сказать, что и в освободительном движении в России в XIX в. гораздо большую роль играло духовное начало, чем на Западе. Это относится и к декабристам, и к народовольцам. Образ борца за народную свободу нередко окружен ореолом нравственной святости даже у писателей, не принимавших идею революционного переустройства жизни. Художники Запада столкнулись с более развитыми формами классовой борьбы, и многих из них она оттолкнула. Это особенно отчетливо проявилось в дни Коммуны, которую большинство крупных западных художников не приняло. В то же время обыденность политической борьбы в условиях парламентской демократии со всеми ее бросающимися в глаза несовершенствами давала мало оснований для изображения положительных персонажей, и тем более героических образов. Позитивное начало отыскивалось или в глубоких историософских размышлениях, скорее в области мифа, как у Вагнера, или в прошлом; нередко связывалось с еще не остывшим пафосом национально-освободительной борьбы. Порой и социалистические идеи перемещались в сферу утопии, как в поздних романах Золя или в «Вестях ниоткуда» Морриса. Словом, как сфера будущего, так и положительное начало в жизни привлекало в это время меньшее внимание западных писателей-реалистов. Такие исторические озарения на почве реалистического романа, как в «Жерминале» Золя, поистине исключение.
В литературоведении существует тенденция считать переход от романтизма к реализму, повсеместно осуществлявшийся в интересующий нас период или несколько раньше в европейских литературах, так сказать, «абсолютным благом». Обычно говорится о «преодолении романтизма», о смене литературных эпох. Конечно, укрепление реализма бесконечно обогащало литературу, значительно расширяло ее общественные и духовные функции, но сам переход от реализма к романтизму должен рассматриваться только во всей диалектической сложности этого процесса.
Можно сказать, что романтизм присутствует в литературном процессе второй половины века, выполняя несколько функций. Определенное соприкосновение с романтизмом остается в этот период у многих писателей, которых можно отнести к самому зрелому реализму той поры. Так, Флобер не просто признавался, что ему приходится глушить в себе «романтический пафос», «горластое и патетическое», — в «Госпоже Бовари» и в «Воспитании чувств», самых реалистических его романах, он рассматривал, по существу, романтическую проблематику несоответствия мечты и действительности, хотя и делал это как реалист. Исследователи находят элементы романтической образности даже у Золя. Действительно, в его порой дотошно жизнеподобных описаниях пробивается свойственная романтикам тяга к символу, к мифологически обобщенному образу. Проблематика романтической личности с ее непримиримо конфликтными отношениями с обществом, личности, наделенной огромной силой противостояния, способной к романтическому бунту, — эта проблематика по-новому художественно воплощена, скажем, в драмах Ибсена. Можно предполагать, что исключительный успех его драм во многом связан с возвращением на почву реализма героя в подлинном смысле слова. И в то же время в этих драмах содержится глубоко реалистический анализ опасности крайнего индивидуализма, также связанного с проблематикой романтической личности. С другой стороны, позитивистские концепции зависимости человека от среды порой романтизируются в виде идеи рока у Гарди.
Сами теоретики реализма в ту пору прежде всего «ниспровергали» романтизм. Таков, например, основной пафос тех «реалистических боев», которые разыгрались во Франции в 50-е годы. Однако как ни отгораживался реализм этого периода от романтизма, как ни обвиняли его теоретики реализма во всех смертных грехах, но наследие романтизма не только не теряет своего значения, но и во многом, присутствуя в реализме, укрепляет его силу. Справедливо наблюдение В. М. Жирмунского, что «реализм, не прошедший через романтизм, отличается известной абстрактностью и схематичностью». В наследии романтизма таилось противоядие против статичности, диктуемой позитивизмом, и свойственного ему раздробления реальности. Западноевропейский реализм этого периода силен остротой анализа, но синтез, помогающий познать универсум в его движении, — этим обладал романтизм в большей степени. Обобщающие символические образы — мифологемы романтиков — противостояли заземленной эмпиричности, которая становилась опасной для реализма этого периода.
И когда Диккенс создает в своих поздних романах образы-символы, насыщенные огромным социальным содержанием, то в них ощутима, как и в колоссальных символах Золя, связь с наследием романтизма. И само стремление понять законы общего — природы, общества, мира, — вдохновлявшее романтизм, противостояло тому описанию раздробленных кусков действительности, которое предлагал позитивизм. Точно так же активность романтической личности была противоположным полюсом по отношению к детерминированной личности позитивизма.
В критике нередко ведутся споры по поводу того, кем можно считать Диккенса — романтиком или реалистом. Хотя несомненен его огромный вклад в развитие европейского реализма и, более того, в его поздних романах ощутимы приметы реализма, характерные именно для второй половины века, в то же время в них не исчезает и романтическое начало, проявляющееся как в образности (скажем, в романтическом способе типизации неких экспрессивно поданных внешних признаков), так и в персонифицированном воплощении добра и зла. Такие тенденции связаны у Диккенса с верой в деятельную силу добра и красоты, что составляет огромную силу его, как и ряда других писателей. Таким образом, одна из функций романтизма во второй половине века — его присутствие не в виде «романтических пережитков», а в виде некоего начала, дающего западноевропейскому реализму возможность преодолевать собственную ограниченность, навязанную ему позитивизмом.
