Спад массового крестьянского движения после 1863 г. приводит к тому, что в среде передовых представителей литературной и общественной мысли на известное время укрепляется мнение о том, что для решения наиболее трудных общественных задач нужно, в первую очередь, увеличение в среде образованных классов числа таких «мыслящих людей», которые могли бы содействовать развитию науки, знания, просвещения, а также способствовать поднятию самосознания широких масс. В этих условиях наряду с Чернышевским и его соратником Добролюбовым — основоположником русской «реальной критики», умевшими гениально сочетать в своих статьях критический разбор каждого из важнейших произведений русской литературы 50-х — начала 60-х годов —
романов «Обломов» Гончарова, «Накануне» и «Отцы и дети» Тургенева, драматургии Островского — с анализом современной исторической ситуации, затрагивая насущные вопросы, которые она ставила перед мыслящей частью русского общества, третьим «властителем дум» демократической молодежи 60-х годов стал критик журнала «Русское слово» Д. И. Писарев (1840—1868). Высокоодаренный критик-публицист, Писарев был бойцом по политическому темпераменту. Бо́льшую часть своих статей он написал в Петропавловской крепости, куда был заключен в 1862 г. и где провел более четырех лет. Энциклопедист по широте интересов, Писарев был выдающимся мастером литературной полемики. Его беспощадность по отношению к «схоластике XIX века», к традиционным святыням и авторитетам «старого», самодержавно-крепостнического «порядка», блестящее остроумие и язвительность его статей обеспечили ему огромное влияние и популярность у современников. Но по своему социальному и философскому содержанию мировоззрение Писарева (как и его сподвижников В. А. Зайцева и Г. Е. Благосветлова) было значительно менее глубоким, чем взгляды Чернышевского и Добролюбова. Искренне сочувствуя народу, Писарев — в силу отсутствия условий для его революционного выступления — считал главной задачей литературы и публицистики воспитание у передовой части общества трезвого, строго реалистического по своему характеру склада мысли, который позволил бы ей с наибольшей разумностью и пользой деятельно служить делу усовершенствования материальных и политических условий общественной жизни. Отсюда — характерные для Писарева абсолютизация значения естественных наук, его близкое к позитивизму скептическое отношение к общей философской теории, к искусству и эстетике. Призывая литературу «всеми своими силами эмансипировать человеческую личность от тех разнообразных стеснений, которые налагают на нее робость собственной мысли, предрассудки касты, авторитет предания... и весь тот отживший хлам, который мешает живому человеку свободно дышать и развиваться во все стороны», Писарев, не сознавая этого, вступал в глубокое противоречие с этим идеалом, отрицая необходимость и пользу для общества и для богатой, всесторонне развитой человеческой личности красоты и искусства. Двойственность позиции Писарева отчетливо проявилась в его критических статьях. В лучших из них он, продолжая традицию «реальной критики» Добролюбова, отражает новые явления русской жизни 60-х годов. В других же статьях из-за своего программного утилитаризма Писарев не смог понять значение многих важнейших явлений русской культуры для своего времени и для будущих поколений.
Из числа русских критиков 50—60-х годов, не принадлежавших к революционно-демократическому направлению, наиболее талантливым был Ап. Григорьев (1822—1864). Стихийный демократ по своим убеждениям (и в то же время противник идеи социальной и политической борьбы классов), он высоко ценил традиции классической философской эстетики и критики, был поклонником идей молодого Шеллинга, Белинского 30-х — начала 40-х годов, Герцена, относился с большой симпатией к Карлейлю и Эмерсону, испытал в молодые годы влияние утопического социализма.
Ап. Григорьев рассматривал искусство и литературу как высшее выражение национальной жизни, взятой в органическом единстве народного эстетического идеала и реальности. Он считал искусство и поэзию каждого народа ключом к пониманию национальной психологии, стремился проникнуть в природу русской народно-демократической эстетики через ее отражение в русской народной песне, поэзии Пушкина, драматургии Островского, как и в других явлениях органически самобытной русской культуры. Учеником Григорьева, его наследником в русской критике был Н. Н. Страхов (1828—1896).
Самым влиятельным течением в среде участников освободительного движения со второй половины 60-х годов до начала 80-х — становится народничество, сложившееся под влиянием идей Герцена и Чернышевского, но подвергшее их идейное наследие значительной трансформации. Духовные вожди народничества — П. Л. Лавров (1823—1900), Н. К. Михайловский (1842—1904) и другие — считали развитие капитализма в России регрессом. Поэтому они стремились предохранить ее от капитализма и повернуть на иной, некапиталистический путь развития, возлагая свои утопические надежды на русскую крестьянскую поземельную общину и порожденные ею общинные инстинкты русского крестьянина, которые они считали здоровым зерном трудовой крестьянской жизни, способным противостоять разрушительным влияниям извне и изнутри, хотя в действительности — чего не хотели видеть и признавать идеологи народничества — в послереформенную эпоху капитализм одерживал в России одну победу за другой не только в городе, но и в деревне. Вот почему изживание идей народничества (отзвуки которых проникли в 70-е годы в творчество не только писателей, непосредственно связанных с освободительным движением, но и ряда других, в том числе скептически относившихся к идеям революционного народничества, как, например, Достоевский) было необходимой предпосылкой подъема русского революционного движения на новую, качественно более высокую ступень.
К числу влиятельных русских критиков и публицистов 70—80-х годов принадлежали во многом близкие по своему духовному складу и литературным симпатиям к поколению Чернышевского и Добролюбова Н. В. Шелгунов (1824—1891) и пропагандист идей Бакунина, революционер-заговорщик П. Н. Ткачев (1844—1886). Наиболее же глубоким уважением в 70—80-е годы XIX в. в демократической среде, наряду с именем Лаврова, выдвинувшего в своих «Исторических письмах» (1868—1869) взгляд на «критически мыслящую личность» как на главную движущую силу исторического процесса, пользовалось имя другого, самого авторитетного теоретика, публициста и критика-народника Н. К. Михайловского.
Но если уже философские и социально-исторические взгляды Писарева были по своему уровню шагом назад по сравнению с идеями Чернышевского и Добролюбова, то в еще большей степени это относится к идеям Михайловского, общественно-философское мировоззрение которого носило эклектический характер: основным его стержнем было убеждение в глубоком, неразрешимом конфликте между фатально действующей, стихийной исторической необходимостью и развитием личности (а следовательно, и законами человеческой нравственности). В соответствии с этим Михайловский, разделяя основные представления естественно-научного позитивизма и агностицизма, характерные для буржуазной мысли 70—80-х годов, дополнял их идеями идеалистической по своему характеру «субъективной социологии». Поскольку между развитием личности и интересами народа, с одной стороны, и объективным ходом стихийного развития жизни, с другой, существует ничем не устранимое противоречие, доказывал Михайловский, то и общественный деятель, и писатель должны руководствоваться в своем стремлении к преобразованию жизни не законами объективного мира, а выработанной людьми идеальной «формулой прогресса», в наибольшей степени отвечающей требованиям (понятой узкоантропологически) человеческой природы. Выдвигая в своей социологической теории на первое место личность и противопоставляя ее обществу, Михайловский, подобно Лаврову, считал основной движущей силой истории «героев», а не «толпу» и полагал, что человек с сознанием и инициативой — «герой» — может легко увлечь за собой «толпу» (т. е. массу) на любое дело — как доброе, так и злое (статья «Герои и толпа», 1882). Проводя в своей оценке искусства и литературы прошлого и своей эпохи различие между служением их в одном случае суровой и трезвой «правде-истине», а в другом — высшей «правде-справедливости» (т. е. выражению этического и эстетического идеала) («Страшен сон, да милостив бог», 1889), Михайловский, хотя высоко ценил жизненную правду в искусстве, не замечал нерасторжимой связи этой объективной правды и субъективного идеала «справедливости». Поэтому он был часто склонен измерять ценность произведений художника в первую очередь степенью соответствия направления его мысли народническим идеалам, не стремясь постигнуть отраженную в этих произведениях объективную реальную диалектику жизни со свойственными ей сложными внутренними противоречиями. Отсюда — стремление Михайловского разграничить в творчестве Толстого его «десницу» и «шуйцу» (ее критик-народник усматривал в любовном отношении Толстого к семейному началу и дворянскому быту), поэтому он говорил о «жестоком таланте» Достоевского (склонность к мучительству как художественной самоцели) и замечал в повестях и рассказах Чехова всего лишь богатства внешней «фотографической» наблюдательности. Заслугой Михайловского как литературного критика поэтому были не столько оценка специфических особенностей творческой индивидуальности, целостный анализ крупных произведений русских писателей его эпохи, сколько защита им общего демократического пафоса передовой русской литературы и критики, проникнутых высоким общественным содержанием, а также настойчивое выдвижение перед литературой тем «болезни совести», долга интеллигенции перед народом, защиты «чести» разночинца и вообще простого русского человека.
