*Глава третья*
ЯПОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
РАЗВИТИЕ ЯПОНСКОЙ КУЛЬТУРЫ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ ВЕКА
К началу XIX в. в Японии отчетливо проявились признаки экономического упадка и разложения всей системы феодальных отношений, превратившихся в оковы для развития страны. Рост товарно-денежных отношений и развитие капиталистического уклада вели к расшатыванию системы феодального общества, ускоряли процесс разорения и внутреннего разложения господствующего класса — военного дворянства.
Фигурой, характерной для позднетокугавского общества, служит уже не доблестный рыцарь, преданный сюзерену и готовый к ратным подвигам, как это было в пору укрепления феодального порядка, а ронин, т. е. самурай, вынужденный оставить службу у своего господина, потерявший место в своем феодальном клане. В поисках средств существования ронины устремлялись в города. Многие из них начинали заниматься ремеслами или торговлей либо становились писателями, художниками, врачами, некоторые же опускались на самое дно общества. Утрата дворянством экономического могущества и социального престижа не могла не внушать тревогу правящим кругам. Пытаясь облегчить финансовое положение господствующего класса, они прибегли к усилению эксплуатации земледельцев. По всей стране вспыхивали бунты, иногда перераставшие в крестьянские войны.
Одновременно складывался союз недовольных политикой Токугава князей, ставивших целью свержение сёгуната под лозунгом реставрации императорской власти. К стану противников правящего дома примыкала и окрепшая экономически, но политически бесправная городская буржуазия, а также радикально настроенная интеллигенция. Носителями передовых, антифеодальных по сути идей выступали приверженцы школы «голландской науки» (рангаку). «Голлановеды» XIX в. — Такано Тёэй, Ёсида Сёин, Ватанабэ Кадзан и др., — знакомясь с достижениями западной (главным образом голландской) науки, приходили к осознанию отсталости Японии от стран Европы, выступали с критикой проводимой сёгунатом политики изоляции, ратовали за открытие страны и установление торговых связей с внешним миром. Значительная роль в формировании идеологической оппозиции сёгунату принадлежала и сторонникам школы «национальной науки» (кокугаку). Крупнейшим представителем этого идейного течения в первой половине XIX в. стал Хирата Ацутанэ (1776—1843). Основным пафосом его трудов, посвященных древним памятникам японской словесности и религии синто, служит возвеличивание древней монархии как исконно японской формы правления, которую Хирата противопоставлял современному ему строю, считая его «узурпаторским». Взгляды Хираты Ацутанэ служили идеологической опорой движения, направленного против режима.
А. Хиросигэ. Станция Камбара. Деревня под снегом
Из серии «53 станции Токайдо». Цветная ксилография. Ок. 1834 г.
Москва. ГМИИ им. А. С. Пушкина
В этой обстановке единственную панацею от беспорядков правительство видело в политике строжайшей регламентации жизни общества, жестокого надзора. Все направления общественной мысли, противопоставленные ортодоксальному неоконфуцианству, объявлялись «лжеучениями», а их сторонники подвергались гонениям. Любое участие в антиправительственной деятельности каралось смертной казнью.
В литературе и театре запрещалось изображать современные события, под запрет попадали не только произведения отдельных авторов, но и целые жанры. Писателям вменялось в обязанность неукоснительно проводить в творчестве принципы конфуцианской этики. Эпоха застоя, мрака, отчаяния — так характеризуют первую половину XIX в. японские историки — не могла не найти отражения и в специфике культуры. Художественное творчество той поры проникнуто ощущением непрочности бытия. В литературе, театральном и изобразительном искусстве формируется стиль, в известной мере типологически сопоставимый с западноевропейским барокко.
Каковы же основные приметы этого нового стиля, утвердившегося в литературе Японии первой половины XIX в.? Ценность человеческой личности самой по себе, вдохновенно воспетая писателями XVII в., в этой литературе заметно падает. Человек изображается как один из многих участников событий, его личная судьба представляет интерес лишь постольку, поскольку она связана с судьбой рода или клана. В драматических произведениях и авантюрно-героических романах наблюдается обилие действующих лиц, в гравюрах «укиёэ» («картины изменчивого мира») начинают преобладать многофигурные композиции. Внутренний мир человека раскрывается только в его внешних проявлениях. Бытовое окружение персонажей лишается конкретных примет времени, заменяется условно-историческим антуражем. Искусство изображает сильные страсти, акцентирует сверхчеловеческую храбрость и доблесть персонажей. Особое значение в литературе приобретает динамическое начало, создаются монументальные полотна, повествующие о военных подвигах, приключениях, таинственных превращениях героев. Внутренними потребностями нового стиля, по-видимому, объясняется обращение писателей того времени к материалу китайских романов XIV в. («Троецарствие», «Речные заводи») с их сложной фабулой, непривычным типом повествования. На протяжении первой половины XIX в. появляются все новые японские переводы и переложения китайских повествовательных произведений, их сюжеты и образы широко используются в литературе, придавая ей характер определенного экзотизма и стилистической изощренности.
Важнейшей особенностью искусства первой половины XIX в. служит его стремление удивлять и поражать. Оно ценит необычность содержания, тяготеет к фантастике, использует вымысел даже тогда, когда в основе произведений лежит всем известное реальное событие или конкретный исторический факт. Возрастает интерес к потусторонним явлениям, в театральных произведениях, графике, повествовательной литературе с натуралистическими подробностями изображаются призраки, духи умерших, человеческие страдания, предсмертная агония, сцены убийства. Мир предстает кошмарным, враждебным человеку. Человек нередко теряет в достоинстве, он некрасив, подчас нелеп, беспомощен. Знаменитый Хокусай (1760—1849) создает серию аллегорических гравюр, на которых человек уподобляется то мухе, запутавшейся в паутине, то рыбе, попавшейся на крючок рыбака. Тяготение к аллегории и символу, к олицетворению отвлеченных категорий добра и зла вообще присуще японскому искусству первой половины XIX в. — не только изобразительному, но и словесному. Сюжетный конфликт в драматургической и повествовательной литературе часто строится на противоборстве контрастных групп персонажей, воплощающих добродетель и порок, и разрешается неизменной победой добра над злом.
В литературе первой половины XIX в. заметна тенденция к мифологизации действительности. Если в творчестве писателей XVII в. характеры людей и события, как правило, определяются реальными жизненными ситуациями, то у позднетокугавских авторов состояние мира и человеческие поступки мыслятся как результат некоего предопределения свыше. Художественное осознание эпохи как бы возвращается в лоно средневековых (буддистских) представлений об иллюзорности всего сущего. Судьбы людей интерпретируются в русле идеи кармы (воздаяния за деяния, совершенные в нынешней и прошлой жизни). Искусство не только мифологизирует, но и театрализует действительность. Изображение актеров в знаменитых ролях становится излюбленной темой графики. Поэтика театра оказывает влияние и на прозу, в которой большое значение приобретает драматизм ситуаций, а персонажи нередко изображаются в соответствии с определенными театральными амплуа. Все это придает искусству того времени характер условности. Мир словно уподобляется театральным подмосткам, а жизнь людей воспринимается как действо, порою трагическое, а порою напоминающее веселый фарс.
