Распространению более систематичной и полной информации о русской литературе содействовали первые обзоры и очерки: таковы публикации во французском «Энциклопедическом обозрении» («Revue encyclopédique»), их авторами были, в частности, русские писатели П. А. Вяземский, С. Д. Полторацкий, «Очерки русской литературы» Г. Кёнига («Literarische Bilder aus Rußland», 1837), составленные с помощью русского писателя Н. А. Мельгунова, брошюра Я. М. Неверова «Взгляд на русскую литературу» («Blick auf die rusische Literatur», Рига — Лейпциг — Берлин, 1840) и особенно статьи немецкого литератора, большого друга русской литературы К. А. Фарнгагена фон Энзе. В этих работах более строго выдерживались критерии отбора, достойно оценивались произведения лучших русских писателей, в частности Пушкина, Лермонтова и Гоголя. Эти имена, а также молодой Тургенев как автор «Записок охотника» вызвали на Западе наибольшее внимание литературной общественности (соответствующий материал приводится ниже, в главах об этих писателях и в главе о натуральной школе). Не прошла западная критика и мимо Белинского и молодого Герцена. Статья Белинского о «Парижских тайнах» Э. Сю в переводе Р. Липперта появилась в 1844 г. в Лейпциге («Zeitung für die elegante Welt») и, возможно, стала известна К. Марксу (исследования А. Н. Дубовикова). В 1851 г. в Лейпциге вышло немецкое издание романа Герцена «Кто виноват?»; переводчик В. Вольфзон в предисловии давал весьма высокую оценку русскому писателю.
Постепенно на Западе складывалось более полное представление о русской литературе, крепло убеждение в том, что она представляет собою значительный и все возрастающий в своем значении фактор мировой культуры. А это явилось предпосылкой того триумфального победного шествия, которое начала русская литература в зарубежном мире во второй половине XIX в.
ЛИТЕРАТУРНОЕ ДВИЖЕНИЕ НАЧАЛА ВЕКА. КАРАМЗИН. ЖУКОВСКИЙ. БАТЮШКОВ
Первые два десятилетия являют собою сложную картину борьбы и взаимодействия различных направлений. Уже 90-е годы XVIII в. были временем брожения философских, социальных, литературных идей, мощный стимул которому дали события французской революции. Весь «век разума», его общественные, этические, эстетические воззрения оказываются предметом осмысления и идеологических полемик; русская духовная жизнь 90-х годов XVIII в. становится полем особого интеллектуального, социального, эстетического напряжения.
Деятельность Николая Михайловича Карамзина (1766—1826) была высшим достижением эстетического развития этого периода. В области литературы он дал образцы философской лирики и почти всех прозаических жанров, к которым станут обращаться в ближайшие годы русские литераторы: путешествия в письмах, сентиментальной повести, «готической» новеллы («Остров Борнгольм»), оссианического фрагмента («Лиодор»); наконец, он дал законченные образцы «слога» — «языка сердца», где примат непосредственного чувства над рациональным познанием сказывался в эмоциональной, часто лирической окрашенности, повышении мелодического начала, богатстве, а иногда и изысканности стилистических оттенков.
Творчество Карамзина 90-х годов предстает и как органический синтез социально-философских и эстетических начал. Философский потенциал художественного творчества Карамзина чрезвычайно высок, недаром почти все его повести возникают в плотном окружении характерологических, этико-моралистических, исторических, социологических этюдов, рассуждений, диалогов. Все это характерно именно для литературы 1790-х годов, когда философия входит в сферу повседневных интересов и не только Вольтер и Руссо, но и Лафатер, и Бонне, и Гердер, и Кант читаются наряду с собственно «изящной словесностью».
Существенно при этом, что ни Карамзин, ни литературный соратник его И. И. Дмитриев отнюдь не порывали с традицией философского и литературного рационализма. Сенсуализм Карамзина не перерос в субъективный идеализм, и «сентиментальность» его прозы имела ощутимые пределы. Стиль «Острова Борнгольма» или «Сьерры-Морены», не говоря уже о повестях начала XIX в., — это уже не стиль «Бедной Лизы»; он строже, лаконичнее и находится уже на пути к прозаическим принципам «Истории государства Российского». Карамзин эволюционировал и в начале XIX в. ставил себе уже совершенно новые литературные задачи. Между тем поколение, выступившее за ним на литературную арену, состояло не из его соратников, а из его последователей, получивших литературное воспитание уже на готовых образцах сентиментального стиля. Это П. И. Шаликов (1768—1852), В. В. Измайлов (1773—1830), В. Л. Пушкин (1766—1830), чьи литературные дебюты приходятся на конец 1790-х — начало 1800-х годов и связаны с опытами Карамзина десятилетней давности. «Путешествие в полуденную Россию в письмах, изданных Владимиром Измайловым» (ч. 1—4, 1800—1801), «Путешествие в Малороссию» (1803) и «Другое путешествие в Малороссию» (1804) П. И. Шаликова были образцами сентиментальной «литературы путешествий», лишь отчасти сохранявшими принципы «Писем русского путешественника» Карамзина. В задачу Карамзина входило широко информировать читателя об общественной и культурной жизни Запада, и самый тип автора-путешественника был ориентирован на тип «русского Анахарсиса», жаждущего европейской образованности. Задача «путешествий» Измайлова иная: описывать не столько исторические и географические реалии, сколько «чувства и идеи», ими навеянные. Это был лирический субъективизм, вырождавшийся, в частности у Шаликова, в приторную чувствительность.
Сентиментальная повесть 1800-х годов еще в большей мере свидетельствовала об упадке жанра. Она не дает ни одного сколько-нибудь яркого имени или произведения; это массовая литература, укладывающаяся в типовые схемы «Бедной Лизы» или «Страданий юного Вертера». В ней происходит постепенное выветривание и социальной, и художественной проблематики исходных образцов; и тот же процесс демонстрирует сентиментальная драма. В поэзии симптомом эпигонства оказывается тематическое и жанровое измельчание: на первый план выдвигаются подражательные басни, мадригалы, полудомашние послания.
Все это вызывает незамедлительную реакцию в кругах противников Карамзина, однако еще ранее — у самих вождей течения. И Карамзин, и И. И. Дмитриев (1760—1837) к началу XIX в. явственно ощущают признаки кризиса сентиментальной литературы. Их переписка, свидетельства современников и собственные критические выступления доносят до нас снисходительно-иронические интонации, с которыми они оценивают своих эпигонов. Вступая на новые пути, учителя спешили отделить себя от адептов.
Несколько иной была судьба преромантических тенденций. Преромантизм укрепляет свои позиции в России с конца 80-х годов XVIII в. В это время начинается переориентация, поворот «от Франции к Англии»: наряду с именами французских законодателей классического литературного вкуса — Вольтера, Буало — выдвигаются имена Томсона, Юнга, Оссиана-Макферсона, связанные с английской, и притом «готической», не классической, национальной литературной традицией.
Преромантическая эстетика носила двойственный характер, будучи, с одной стороны, продолжением, а с другой — преодолением сентиментальной. В ее основе лежало понятие «высокого», «величественного», которое в литературной практике реализовалось как «ужасное». Это представление отнюдь не противоречило сентиментальному сенсуализму; понятие «сладкий ужас» или «сладкая меланхолия» входило в эстетическое содержание элегической, в частности «кладбищенской», поэзии, открывавшей широкие возможности тому субъективно-лирическому началу, которое культивировали сентименталисты. Уже в «Бедной Лизе» есть подобные элегические мотивы, создающие атмосферу меланхолии, таинственности, скорби об утрате. Вместе с тем одна и та же исходная стилистическая система воспроизводилась по-разному и по-разному функционировала в зависимости от конкретной литературной ориентации писателя. Если Шаликов, например, ставил акцент на «сладости меланхолии», которая «настроивает чувства к самым тонким ощущениям» («Кладбище»), то литературные противники Карамзина обращаются к Юнгу, Оссиану, Томсону в поисках «высокого» языка философско-религиозной аллегорической поэзии, — такие возможности также были заложены в самой преромантической эстетике. Юнг был созвучен масонской литературе, с ее эсхатологизмом, космизмом, идеей бренности всего существующего. Эти идеи, в специфически преромантическом выражении, мы находим в поэзии С. С. Боброва (ок. 1763—1810), вероятно самого значительного из так называемых «архаиков», стремившихся соединить принципы державинской, а отчасти и ломоносовской оды с системой преромантической образности. Это соединение явственно ощутимо уже в дидактико-описательной поэме «Таврида» (1798) — наиболее известном произведении Боброва.
