«Открытию истинного Гомера» посвящена одна из центральных книг «Новой науки», в которой содержатся наиболее примечательные идеи о поэзии и поэтике. Вико не верил, что «Илиада» и «Одиссея» написаны одним и тем же поэтом и вообще отказывался признать Гомера реально-исторической личностью. По его убеждению, в характерах Ахилла и Одиссея оказались запечатленными коллективная «простонародная мудрость» и творческое воображение всех эллинов архаической Греции. Именно этим коллективным авторством «Илиады» и «Одиссеи» объясняются, по мнению Вико, высочайшие и уже неповторимые художественные достоинства гомеровских поэм.
Данте был для создателя «Новой науки» «тосканским Гомером». В «Божественной Комедии» Вико увидел не теологический «роман», а такую же мифологическую историю народа, какими были «Илиада» и «Одиссея». Гомер и Данте в системе Вико соизмеримы, ибо в их поэзии запечатлена сходная ступень в историческом развитии народного самосознания. «Особенно характерно для возвышенности Данте, — писал Вико, — то, что этому великому уму выпал жребий родиться во время еще живого варварства в Италии».
Однако Данте для Вико не просто поэт естественного варварства — он поэт варварства нового, «возвращенного». Учению о «возвращении варварства» в «Новой науке» отведена роль важная и для понимания ее стихийной диалектики весьма существенная. Согласно исторической концепции, отстаиваемой в этом труде, стремительное развитие в «человеческий век» науки и техники, обеспечивающее людям высокий уровень материального благосостояния, не только не приводит к подлинной свободе, социальной гармонии и всеобщему благоденствию, но и, напротив, обостряя в отдельных индивидах своекорыстные инстинкты, порождает анархию, отчуждение и ожесточенную борьбу всех против всех. Прогресс материальной цивилизации, согласно теории Вико, вызывает к жизни «варварство рефлексии», а такого рода «просвещенное» варварство, как тонко подмечено в «Новой науке», «делает людей такими бесчеловечными зверями, какими сами они не могли стать под влиянием первого варварства чувств: ведь первое обнаруживало великодушную дикость, от которой можно было защититься или борьбой, или осторожностью, а второе с подлой жестокостью под покровом лести и объятий посягает на жизнь и имущество своих ближних и друзей».
Подобно своему современнику Свифту, Вико проницательно разглядел трагическую противоречивость прогресса буржуазной цивилизации, но не сумел найти исторического разрешения этим противоречиям. Согласно ходу рассуждений, развернутых на последних страницах «Новой науки», «варварство рефлексии» неотвратимо ведет человечество к полному самоуничтожению. Однако согласиться с неизбежностью гибели всего живого Вико все-таки не смог. Именно поэтому в «Новой науке» естественную логику исторического развития вытеснила неисповедимая мудрость Провидения, и в трактате Вико возникла теория круговорота. Спасение от «варварства рефлексии» Вико сумел найти лишь в тех самых катастрофических последствиях, которыми обернулось для человечества варварство рационализма и научно-технического прогресса. «При небольшом количестве оставшихся в конце-концов людей, — писал он, — и при множестве необходимых для жизни вещей люди естественным путем становятся опять сносными; а раз снова возвращается первоначальная простота первого мира, то они становятся религиозными, правдивыми и верными; таким образом, среди них снова появляются благочестие, вера, истина — естественные основания справедливости, благодати и красоты вечного порядка от бога». К богу неаполитанского мыслителя вернул не страх перед церковью и иезуитами, а ужас перед взбесившимся от прогресса йеху.
В конце XVIII в. новаторские идеи Вико не вызвали большого интереса у просветителей Западной Европы, но в XIX в., когда самые мрачные прогнозы «Новой науки» стали сбываться, это по-барочному громоздкое сочинение получило широкое признание. В России одним из первых обратил внимание на Вико Пушкин, прочитавший «Новую науку» во французском переводе (Париж, 1827).
Не понятый в современной ему Европе, Джамбаттиста Вико создал школу у себя на родине.
Его ученики и последователи успешно сочетали интерес к «простонародной мудрости» с теми новыми веяниями, которые отвергались «Новой наукой», и тем самым вводили ее эстетические и историко-философские концепции в общее русло развития литературы итальянского Просвещения. Познакомившись с «Новой наукой», Гете писал: «Я отметил, что в ней содержатся сивилловы прорицания добра и справедливости, которые когда-нибудь совершатся или должны были бы свершиться, основанные на преданиях и житейском опыте. Хорошо, если у народа есть такой прародитель и наставник...».
АРКАДИЯ (Хлодовский Р.И.)
Идеи ранних итальянских просветителей находили в первой половине XVIII в. воплощение чаще всего в эстетике, в философии истории, в правоведении, а не в собственно художественном творчестве. Развитие итальянской поэзии в этот период происходило преимущественно под знаком Аркадии.
Литературоведение XX в. во многом пересмотрело ту абсолютную негативную оценку аркадийской литературы, которая была типична для романтиков и позитивистов. Не следует, конечно, как это делал Б. Кроче, изображать итальянскую Аркадию XVIII столетия носительницей европейского философского рационализма, непосредственно подготовлявшего Великую французскую революцию 1789—1794 гг., и утверждать, будто именно эта литературная академия положила в Италии «начало национальному возрождению» «после более чем ста лет Контрреформации, иезуитства, отстраненности литературы от участия в общественной жизни». Однако столь же ошибочно и просто игнорировать Аркадию, объявляя ее явлением только политически реакционным и эстетически незначительным. И эта, и прямо противоположная ей точка зрения не учитывают диалектику историко-литературного процесса: новая литература рождалась в Италии одновременно и в недрах Аркадии, и в борьбе с ее салонно-аристократической ограниченностью (Дж. В. Гравина, Л. Муратори, Ш. Маффеи и др.).
Академия Аркадия была основана в Риме 5 октября 1690 г. членами литературного кружка, собиравшегося до этого в салоне бывшей королевы шведской Христины. Среди основателей Аркадии были Джан Марио Крешимбени (1663—1728), ставший ее первым постоянным «Стражем», т. е. чем-то вроде несменяемого президента, Джан Винченцо Гравина (1664—1718), написавший законы академии, взяв при этом за образец архаически-торжественный стиль древнеримских «Законов XII таблиц», и еще несколько литераторов. Своей непосредственной задачей Аркадия провозгласила борьбу против маринизма и сечентизма. Ее члены клятвенно заверяли, что они будут «искоренять дурной вкус, непрестанно преследуя его, где бы он ни укрывался» и таким образом возродят великую итальянскую поэзию, «почти совсем изничтоженную варварством минувшего века».
Новая литературная академия имела не просто шумный, а беспрецедентный успех. Уже в 1699 г. у римской Академии насчитывалось восемь филиалов в разных городах Италии. В XVIII в. колонии Аркадии покрыли весь Апеннинский полуостров и стали возникать не только в других странах Европы, но и в Латинской Америке. В лице Аркадии итальянская литература, казалось, опять вышла на мировую арену. Однако триумф Аркадии был эфемерным. Ее поэзия не оказала на дальнейшее развитие итальянской литературы сколько-нибудь существенного влияния. То, что эта литературная академия просуществовала до наших дней, мало кому известно. В самой Италии расцвет Аркадии приходится только на первую половину века. Все это имело свои, достаточно веские исторические причины.
Аркадия, действительно, как бы стерла границы, все еще существовавшие в политически раздробленной Италии между ее различными областями и государствами. Не связанная ни с одним из итальянских дворов, она открывала свои двери для сравнительно широкого круга итальянской интеллигенции и практически превращала в «пастухов» выходцев из всех социальных сословий. Тем не менее Аркадия не создавала и не могла создать большой, подлинно национальной литературы, потому что ее поэты — и в этом состояло их принципиальное отличие от писателей раннего итальянского Просвещения — сознательно и программно отстранялись от привнесения в литературу нравственной, а тем более общественной и политической проблематики своего времени. Аркадия не только не уменьшила, но еще больше увеличила тот разрыв, который существовал в XVII в. между жизнью итальянского народа и литературой итальянского барокко. Противопоставляя ирацционализму, гиперболам и «хитроумным безумствам» маринизма требования разумности, простоты и естественности, поэты Аркадии обращались не к действительности, а только к литературе. Литература же, как говорил А. Грамши, никогда не порождается одною литературой. Кроме того, надо иметь в виду, что в своей поэтической практике Аркадия была в такой же мере отрицанием барокко XVII столетия, как и его непосредственным продолжением в новых историко-культурных условиях итальянского XVIII в. Поэзия Аркадии продолжила барочный антимаринизм, рационализируя, упрощая и приспосабливая его к «хорошему вкусу» и к требованиям светской жизни итальянского аристократического общества XVIII в. с его чичисбеями, «учеными дамами» и галантными аббатами. В Аркадии поэзия перестала быть придворной, но она оставалась аристократически салонной, сделавшись чем-то вроде не слишком сложной формалистической игры в рифмы.
