Если природа, по мнению де Сада, зла, и соответственно зло торжествует в обществе, то тем самым под сомнение ставится справедливость провидения. «Бог или сам зол, или же бессилен против зла... — рассуждает преступница Дюбуа в романе «Жюстина». — Поэтому я бросаю ему вызов и смеюсь над его молниями». В отличие от наиболее смелых материалистов-просветителей, приходивших к отрицанию бога во имя Разума, атеизм де Сада антигуманистичен: маркиз не верит в бога, но он не верит и в человека!
Самый жанр романа де Сада внутренне полемичен по отношению к жанру просветительского романа. Это воспитательный роман наизнанку. Формирование личности подменено разрушением личности, общественное призвание человека полностью вычеркивается, и сочинение де Сада превращается в апологию эгоизма и не сдерживаемого никакими рамками патологического гедонизма.
Разумеется, картины, представленные в прозе де Сада, отражают многие реальные черты французского аристократического общества накануне революции. Называют и прямых прототипов многих персонажей его романов. Даже в издевательской трактовке понятия «естественная природа» есть свое рациональное зерно — стремление обнажить несостоятельность просветительских иллюзий (в этом есть даже перекличка с позицией Дюлорана). В каких-то моментах де Сад предвосхищает романтическую критику буржуазного прогресса: он порицает дух предпринимательства, колониальную политику, отвергает даже торговлю, объявляет землю единственным источником национального богатства. В романе «Алина и Валькур» он рисует социальную утопию счастливого общества на одном из южных островов, где царят равенство, простота нравов, отсутствует роскошь и все трудятся на земле. Но всем контекстом своих сочинений маркиз сам опровергает эту утопию. Получивший напутствие в своей литературной деятельности из уст самого Руссо, он откинул самую основу руссоистского гуманизма и неутомимо доказывал, что реальный человек с его порочными наклонностями способен думать только о себе и потому любая социальная утопия остается утопией. Де Сад умер в доме для умалишенных, куда его заключили как «человека опасного и неизлечимого» по указанию Наполеона, не простившего ему памфлета против его первой жены, Жозефины.
Иную форму полемика против просветительской идеологии приобретает в фантастическом романе Жака Казота (1719—1792) «Влюбленный дьявол» (1772). Фантастические сюжеты и образы, условно-сказочную мотивировку можно часто встретить в литературе Просвещения. Достаточно вспомнить лилипутов и великанов Свифта или необычайные ситуации в таких философских повестях Вольтера, как «Вавилонская царевна» или «Микромегас». Но фантастика Казота имеет совершенно другой смысл. Для просветителей она являлась лишь художественным приемом, Казот дает ее всерьез. И Вельзевул со всеми его опасными для героя превращениями не просто условный образ. Автор внушает читателю мысль, что мистические силы обитают где-то рядом и могут в любой момент вторгнуться в жизнь человека. Казот поражает при этом бытовой достоверностью изображения, как бы стремясь придать убедительность и всему тому необычайному, что происходит с героем в самой обыкновенной реальной обстановке. Таким образом, роман «Влюбленный дьявол» полемически противостоит и культу разума просветителей, и просветительской вере в человека, в его «естественную природу».
Казота связывают с новым направлением в литературе XVIII в. — с предромантизмом. Предромантические идеи шли прежде всего из Англии, где они возникли раньше, отражая начавшееся разочарование в буржуазном прогрессе. Во Франции, в обстановке нарастающего революционного кризиса, предромантизм не приобрел заметного веса.
В конце 1750 г. неожиданный резонанс получили работы Поля Анри Малле (1730—1807), казалось бы созданные на специальную историческую тему. Занимаясь историей Скандинавских стран («История Дании», 1758), Малле заинтересовался древней культурой и еще до основного труда опубликовал «Памятники мифологии и поэзии кельтов и древних скандинавов в особенности». Ссылаясь на Монтескье и опираясь на большой опубликованный им материал, Малле утверждал, что Европа многими своими общественными институтами, а также этическими представлениями гораздо больше обязана северным народам, чем Греции и Риму. В частности, Малле привлек внимание к скандинавской мифологии и к памятникам литературы, возникшим на ее основе. Так состоялось открытие нового художественного мира. Характерно, что если в первых семи томах «Энциклопедии» (1751—1757) скандинавские мифы совершенно не упоминались (не было даже статьи на слово «Эдда»), то с VIII тома (1765) новые понятия стали достоянием читателя.
Но значение этого открытия было гораздо шире. Постепенно оно начало оказывать влияние на философскую, историческую и художественную мысль современников, пробудило интерес к прошлому Европы, в том числе к эпохе Средневековья, которая просветителям до сих пор рисовалась только как мрачная эпоха суеверий и невежества. Греко-римская древность переставала быть единственным арсеналом мифологических образов. А публикация в 1777 г. переводов «Поэм Оссиана» Макферсона вскоре познакомила с поэзией, стилизованной под другие художественные образцы. Вместе с переводами из Юнга они вводили во французскую литературу мрачно-меланхолические мотивы, звучавшие как вызов просветительскому оптимизму.
Но развитие разных направлений протекало отнюдь не прямолинейно. В канун революции возрастает роль классицизма, авторитет которого не был подорван, несмотря на критику его принципов.
Необычайный накал идейной борьбы и выдающиеся художественные победы, достигнутые французскими писателями разных направлений, имели огромный резонанс у современников и оказали и продолжают оказывать большое влияние на литературу других стран мира.
«Не только мысль его была революционной, — писал Р. Роллан о Руссо. — Все его творчество было революцией в смысле нового восприятия и выражения человеческих чувств. Оно лежит в основе преобразования искусства последующей эпохи». Эти слова могут быть отнесены и ко многим другим художникам слова и мыслителям этой бурной эпохи.
Конечно, значение французской литературы этих насыщенных событиями и богатых талантами десятилетий отнюдь не сводится к тому, насколько ею были подготовлены художественные открытия последующей эпохи. Вклад Вольтера, Дидро, Руссо, Бомарше не измеряется только ролью, которую они играли в творческом формировании Стендаля или какого-либо другого писателя XIX в. Литературные шедевры XVIII в. сохраняют свое непреходящее обаяние и для современного читателя. Более того, люди XX в. открывают новые грани в наследии Франции XVIII столетия.
ВОЛЬТЕР ПОСЛЕ 1749 г. (Михайлов А.Д.)
Вторая половина 40-х годов оказалась в жизни и творчестве Вольтера в известной мере переломной. Первоначально наступает недолгий и ненадежный период его примирения с властями: Людовик XV назначает писателя своим придворным историографом, в 1746 г. его выбирают во Французскую Академию, прусский король Фридрих II делает его своим личным секретарем. Впрочем, подлинного примирения с силами «старого режима» не получилось: Вольтер не прекратил своей острой критики феодально-церковных установлений, обычаев, порядков. Более того, в его творчестве начинался этап наиболее зрелый, связанный с созданием целой серии неумирающих литературных шедевров, и этап самый наступательный и боевой, когда писатель, порвав со своими августейшими покровителями и обосновавшись в Швейцарии, мог позволить себе вступить в открытую схватку с силами феодально-католической реакции. Этот этап совпал с новым периодом в деятельности просветителей, когда лидерство перешло к представителям демократическо-плебейского крыла, к Дидро и Руссо. По сравнению с их радикальными взглядами идейные позиции Вольтера оказались более умеренными. Но это не оттеснило его на задний план, не поставило в тень. Напротив, как раз в это время слава Вольтера стала общеевропейской (например, именно теперь «вольтерьянство» достигло России), а XVIII столетие сделалось «веком Вольтера».
