Примерно тот же круг романов привлекал в XVIII в. маньчжурских, а затем и монгольских переводчиков, при этом монголы нередко пользовались готовыми маньчжурскими переводами, так что маньчжурский язык для них выполнял функцию литературного языка посредника.
Особая ситуация сложилась с восприятием китайского романа в тогдашнем Вьетнаме. Богатая и своеобразная местная поэтическая традиция больших поэм обусловила появление не прозаических переводов, а их поэтических переложений, которые были своеобразным средством национальной адаптации иноземных сюжетов и творческого приобщения к опыту китайской литературы. Нередко одни и те же сюжеты почти одновременно привлекают к себе внимание переводчиков и писателей различных народов внутри региона. Так получилось, например, с китайским романом «Повествование о Цзине, Юнь и Цяо» (XVII в.), который в XVIII в. переводится на маньчжурский язык (с этого маньчжурского перевода был впоследствии, в начале XIX в., сделан и оставшийся в рукописи русский перевод). На рубеже XVIII и XIX вв. этот роман почти одновременно привлекает внимание японского романиста Бакина и вьетнамского поэта Нгуен Зу (1765—1820). Первый создает национальную версию этого романа под названием «История Золотой рыбки», а второй — в соответствии с местной литературной традицией — повествовательную поэму «Стенания истерзанной души» — шедевр вьетнамской классики. Характерно при этом, что в мировую литературу впоследствии входит уже не сам китайский роман и не его японское переложение, а вьетнамская поэма, переведенная в конце XIX в. на французский, а уже в наше время на китайский и японский, как и на многие другие языки мира, включая и русский.
Во многом своеобразным и специфическим было восприятие этих же китайских романов у монголов, где параллельно с письменными переводами китайских романов возникли их устные сказительные переложения и сформировался особый жанр эпического фольклора, так называемый «бэнсэн улигэр» — «книжные сказания».
С развитием городской культуры в Японии связано и возникновение в XVIII в. интереса к китайской городской повести, которую издавали в первой половине XVII в. Фэн Мэн-лун и Лин Мэн-чу и которая была в большинстве своем отвергнута с установлением маньчжурской династии и усилением ортодоксально-конфуцианских тенденций в литературе. Демократическая повесть продолжает в XVIII в. жить в Японии, где появляются переводы ряда произведений из сборников Фэн Мэн-луна и Лин Мэн-чу и где сохранились наиболее полные китайские издания этих произведений.
В XVIII в. во внутрирегиональный культурный обмен входят и новые слои народной художественной культуры: в Китае, Японии и Вьетнаме имеют хождение народные анекдоты, составлявшие общее достояние фольклора этих стран и пришедшие в литературу во многом благодаря записям, обработке и издательским стараниям того же Фэн Мэн-луна (его собрание «Палата смеха»).
Завоевавшие Китай в XVII в. маньчжуры создали в первой половине того же столетия собственную литературу, однако она с самого зарождения находилась под мощным влиянием китайской культуры, которая в значительной мере подавляла своеобразие еще очень слабой письменности маньчжуров, подвергавшихся фактической ассимиляции со стороны побежденных. Тем не менее, в XVIII столетии у маньчжур наблюдаются попытки опереться на песенный фольклор для создания своей письменной поэзии. Маньчжурской литературе этого времени свойствен синкретизм, для нее характерны исторические хроники и буддийские тексты. Но наряду с этим на маньчжурский язык переводятся сочинения китайского мыслителя Сюй Гуан-ци (1552—1610) и китайские романы XVII—XVIII вв.
Типично средневековыми оставались в XVIII столетии литературы народов Центральной Азии — Монголии и Тибета. Но и здесь характерен рост взаимодействия литератур, способствующий нарушению их средневековой замкнутости. В монгольской литературе усиливается тибетское влияние, в частности, рассказов индотибетского происхождения, а к концу XVIII в. появляется драматургия. В условиях кочевого феодализма и засилия ламаизма возникает обширная религиозная буддийская литература интерпретаторского характера; светская словесность представлена в основном историческими хрониками. Одновременно сказываются связи монгольской литературы с китайской, которые находят наиболее яркое выражение в интенсивной переводческой деятельности. Как уже говорилось, в XVIII в. появляются первые переводы китайских романов, а они, по словам Б. Я. Владимирцова, «всегда передаются превосходным и легким монгольским языком, привлекают монголов прежде всего своей фабулой». Эти переводы сыграли определенную роль в становлении монгольской прозы XIX в. Однако в XVIII в. они еще не привели к созданию оригинального романа.
В Тибете при господстве буддийской теократии, культивировавшей литературу религиозного содержания, делаются лишь первые попытки создания светских произведений, причем в этом начавшемся процессе секуляризации литературы важную роль играла традиция народного творчества.
Сложная и пестрая картина литератур восточноазиатского историко-культурного региона в XVIII в. характеризуется, при сохранении средневековых черт, развитием новых тенденций, связанных с переходом от Средневековья к Новому времени, что и позволяет исследователям искать черты сходства с явлениями эпохи Просвещения в Европе.
Типологические параллели здесь условны, относительны, но безусловен вклад литератур Китая, Японии, Вьетнама и Кореи в мировой литературный процесс: в XVIII в. здесь были созданы художественные ценности, сопоставимые по своему значению с достижениями европейских литератур.
*Глава первая*
ЯПОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
КРИЗИС ФЕОДАЛИЗМА И ЕГО ИДЕОЛОГИИ
В XVIII в. в Японии резко обострился кризис феодальной системы. Становление первоначальных форм капиталистического уклада, рост городов, обнищание деревни — процесс, начавшийся еще в предыдущем столетии, но не представлявший тогда серьезной угрозы феодализму, в XVIII в. привели к новому соотношению сил в японском обществе.
Господство феодалов, основанное на натуральном хозяйстве, поколебалось в результате неуклонного развития товарно-денежных отношений. Главенствующее положение в городах фактически начинает занимать торгово-ростовщическая буржуазия, владевшая огромным капиталом и земельной собственностью. Низшее, среднее дворянство неуклонно разорялось, попадая в финансовую зависимость от торгового капитала, и самураи были вынуждены предпочитать уже невоенные профессии — учителей, врачей и т. д. А крестьяне уходили в город и становились ремесленниками и — в редких случаях — купцами. Происходил интенсивный процессе перегруппировки классов и сословий в жесткой структуре феодальной Японии, делившей весь народ на самураев, крестьян, ремесленников и купцов (по нисходящей шкале их предполагаемой значимости в жизни государства). Времена менялись: торговцы начали возвышаться над самураями и даймё — феодальными князьями. Глубокие изменения происходят в настроениях крестьян — основного класса феодальной Японии. Резкое ухудшение условий жизни вызывает бурные народные волнения, каких не знала предшествующая история токугавского абсолютизма. В неурожайных 80-х годах в стране каждый год возникало в среднем 14 крестьянских волнений (за все предшествующее столетие их насчитывалось 165). В эти годы участились и восстания городской бедноты. В 1772 г. в самой сёгунской столице Эдо поднялся «рисовый бунт»: восставшие громили склады, дома сборщиков налогов и богачей, поднявших цены на рис.
Антифеодальное движение крестьян и городских низов подрывало устои существующего строя. Происходили большие сдвиги в самом народном сознании, освобождавшемся от многовековых религиозных предрассудков и привычки к повиновению. Бунтующие крестьяне и представители городских низов сжигали не только дома богачей, но и святые алтари и статуи Будды. «В народе говорят: „Буддийское духовенство и самураи — это собаки и скот, это те, кто не трудится, а лишь пожирает возделанное чужими руками“», — так пишет выдающийся мыслитель XVIII в. Андо Сёэки (1707—1763) в книге «Подлинные законы природы» (1755). В ней также содержится намек на существование в то время тайных организаций противников существующего строя, отвергавших указания и предписания конфуцианских совершенномудрых. В 1769—1770 гг. были изданы указы, запрещающие крестьянам создавать организации, устраивать собрания и т. д.
