Современный язык синдхи пользуется арабским письмом, грамматика его восходит к санскриту, свыше 60% словарного состава — санскритского происхождения, остальная лексика складывалась из разновременных арабо-персидских заимствований.

В литературе используются формы арабо-персидской поэзии — маснави, газель, касыда, рубаи, — которые часто создаются в индийской метрике — доха, соратха, чаупаи.

В XVIII столетии, в пору крушения Империи Великих Моголов, Синд (он входил в состав империи с момента ее образования) оставался одной из немногих областей Индии, где авторитет ислама вследствие ряда объективных исторических причин не утратил прежней силы. Муллы, шейхи, устады (толкователи Корана) и нищие дервиши еще обладали в тех землях непререкаемым авторитетом и своеобразной властью. Религиозно-философская лирика на языке синдхи в XVIII в. еще сохранила полноту эмоциональной напряженности мистического чувства и возвышенную чистоту веры. Шах Абдулла Латиф (1689/90—1752) — великий поэт Синда — был последним истинно средневековым поэтом, отразившим своей личностью и поэзией эпоху «великой святости» восточного средневекового общества с его статикой и устремленностью внутрь. До сих пор его стихи воспринимаются как своего рода «священное писание» и являются неотъемлемой частью духовной жизни народа, их цитируют, читают в поэтических собраниях, обсуждают и комментируют. Литература о Латифе огромна, но до последнего времени она, так же как его стихи, была мало известна за пределами Синда.

Латиф принадлежал к древнему роду Саидов, давших Синду много поэтов. Он был человеком образованным, хорошо знал как мусульманскую традицию, так и индусскую. Предпочтение, однако, поэт отдавал Корану, маснави суфийского поэта XIII в. Руми и стихам своего прадеда Шах Карима. Латиф не записывал стихов, подобно большинству средневековых поэтов, он пел их, часто обращаясь к традиционным индусским мелодиям, или сочинял музыку сам. Его стихи, составившие впоследствии знаменитую «Рисало» («<Книгу> посланий»), были записаны после смерти поэта, а систематизированы по темам и циклам в наше время. Их систематизация в ныне публикуемых «Рисало» произвольна, как и авторство отдельных фрагментов, поскольку Латиф часто пел стихи своего прадеда как свои. «Рисало» обращена к богу, единому, всемогущему, «целителю всех бед» и «врачевателю всех ран». Постоянное эмоциональное ударение Латиф, как и всякий суфий, делает на единобожии, неделимости «вездесущего». Это составляет центральную и главную мысль всего произведения, реализованную в ярких, необычных образах: например, людей «как бы рассеченных надвое», потому что духом они «обняли фальшь двойственности».

Суфийская философия и символика составляют основу поэзии Латифа, которая представляет собой своеобразную песнь страстной, мистически возвышенной любви к единственному «Возлюбленному» (стремление души к абсолюту). Поэт подчеркивает ничтожность человека в сравнении с величием и полнотой божества. Отсюда — трагический мотив невозможности счастливого земного удела и стремление к Вечному. Любовь — для него лишь средство приблизиться к сиянию Вечной Красоты, но не слиться с ней, как часто мечтали об этом индусские бхакты. «Рисало» Латифа воспринимается в Синде не просто как литературное произведение, а почти как откровение.

Исступленная любовь поэта может быть сопоставима с мистической страстностью, которую испытывает мусульманин во время праздника шахсей-вахсей. Высшим пределом любви Латиф считает смерть во имя Всевышнего (быть жертвой «убийства, совершенного Возлюбленным, — мольба мученика»), смерть не мгновенную, а мучительно долгую, ибо только в миг предсмертного мучения ощущается физический переход в лоно божества, а это единственное, что дано почувствовать земному человеку, поскольку, «что и как за порогом», людям не ведомо. Отсюда — воспевание своеобразного «крестного пути» и «крестных мук» во имя любви, но не к человечеству, а к богу, образы эшафота, виселицы, смертных мук, петли, крепче которой обнять шею не может ни один любовник, и т. д.

Когда Любовь берет в свою руку нож,

Пусть не будет он острым. Пусть будет

Он тупым, и тогда

Руку Возлюбленного ты дольше будешь ощущать...

Знаешь ли ты о любви, — что и как?

(«Тяжелый путь»)

Поэзия Латифа не была бы в народе так популярна, если бы он создал только «Рисало». Большую любовь снискали его поэтические вариации на темы народных баллад о несчастных влюбленных — «Сасуи и Пунхун», «Сухини и Мехар», «Момул и Рано», «Лила и Чанесар», «Марун и Умар», известные в народе задолго до прихода мусульман (обращение к пластам доисламской культуры характерно для XVIII в.). Все сюжеты, к которым обращался Латиф, трагичны. Влюбленные разлучаются и гибнут или от тоски и горя, или от козней злых завистников, как погибла, например, Сухини («Сухини и Мехар»). Она была раджпуткой, дочерью богатого искусного горшечника, и жила на берегу широкой реки. Мехар — сыном богатого негоцианта, мусульманином. Они страстно полюбили друг друга, но их брак, согласно обычаям, был невозможен. Каждую ночь отважная девушка садилась в обожженный глиняный кувшин и тайно переправлялась через реку, на противоположном берегу которой Мехар, нанявшийся в пастухи к ее отцу (мехар значит пастух) пас стада. В пути ей светили «горящие любовью глаза пастуха». Тайные встречи любовников продолжались до той роковой ночи, когда родители Сухини в надежде образумить дочь подменили кувшин из обожженной глины необожженным. Сухини, зная, что ей грозит смерть, отправилась своим обычным «путем любви» и погибла. Вода просочилась через необожженную глину, кувшин наполнился водой и утонул.

В своих балладах Латиф сосредоточивает внимание на трагических ситуациях, на душевном состоянии героини в критический момент ее жизни. Его вариации на эти сюжеты, как правило, представляют собой женские плачи или беседы страдающей героини (обычно героини, а не героя) с поэтом. Латиф никогда не говорит о счастливых днях и не рассказывает историю влюбленных — в Синде каждый знает их с детства. Поэма «Сухини и Мехар», например, начинается с того момента, когда Сухини отправляется в необожженном кувшине на верную смерть и обращает миру свой плач о горькой судьбе. Во всех поэмах Латифа звучит своеобразное наставление, в котором соединились индуистский универсализм в духе веданты (соединение в смерти как стремление к мировой гармонии) и суфийский мотив неразделенной любви, стремления души к Вечному Возлюбленному, утешителю в безрадостности посюстороннего.

Однако если «Рисало» построена на чисто религиозных медитациях, то в поэмах о влюбленных мистические размышления поэта смягчены теплотой земных человеческих чувств. Лейтмотив «Рисало» — молчи, терпи, храни любовь в сердце. В любовных поэмах, наоборот, жалоба выливается в трогательные плачи, и героиня страдает скорее не оттого, что ей не приблизиться к божеству, сколько оттого, что ее покинул земной возлюбленный.

В земном кувшине храню я образ моего пастуха,

Как разбить кувшин, в нем вся моя жизнь...

(«Сухини и Мехар»)

Нехорошо говорить о своем горе,

Но как удержать его в сердце...

Я спала, и во мне росла

Лиана моего любимого.

Для плотской боли, для скорбной боли

Я знала...

(«Сасуи и Пунхун»)

Латиф строит свои поэмы на оппозициях злого земного мира и милосердия бога; любви сиюминутной и любви бесконечной; жизни мгновенной и жизни вечной. Образы его поэм двузначны: пастух — он же Пастырь, кувшин (кстати, традиционный образ индуизма) и конкретное понятие (кувшин, в котором переправлялась через реку Сухини, например), и символ посюстороннего, временного (он легко бьется) земного бытия, наполненного божественной сущностью, т. е. душой. Ожидание дождя в деревне — это и реальная картина деревенского быта, и вместе с тем дождь — космическая сила жизни в цикле существования Вселенной. Если «Рисало» — вся в области духа, то в любовных поэмах присутствуют явные приметы быта и реального земного окружения — мастерская горшечника, высохшее русло реки, пустыня, засохшие деревья и т. д.