Поэт еще не нашел подлинно эмоционального тона, чтобы изображать человеческие чувства, но он уже умел пробуждать их у читателей, волновать их картинами природы и человеческой деятельности. Так, Шарлотта и Вертер в известном романе молодого Гете вспоминают оду Клопштока «Праздник весны» (1759), в которой патетически изображена весенняя гроза. «Я увидел, что глаза ее подернулись слезами, — рассказывает этот эпизод Вертер, — она положила руку на мою и произнесла: «Клопшток!» Я сразу же вспомнил великолепную оду, пришедшую ей на ум, и погрузился в поток ощущений, которые она пробудила своим возгласом...» Этот эпизод свидетельствует и о популярности Клопштока, и о характере восприятия его поэзии читателем.
Такое эмоциональное восприятие мира у Клопштока привлекло к нему внимание писателей «Бури и натиска». В другой своей книге — автобиографии «Поэзия и правда» — Гете вспоминал, как в кружке молодых поэтов чествовали Клопштока и при этом выдирали листы из книги Виланда. Существенно и другое: Виланда с его иноземной тематикой и французской манерой противопоставляли Клопштоку, у которого была сильна тяга ко всему национальному, немецкому. Клопшток первым из немецких писателей обратился к древней германской истории и написал несколько пьес, которые он называл «бардитами» («Битва Германа», 1769, и др.). Он стремился воспитать чувство национальной гордости (Ода «Мое отечество», 1768; песня «Я — немецкая девушка», 1770). В раздробленной стране имело большой общественный смысл воспитание общегерманского (а не местного, вюртембергского или веймарского) патриотизма. Однако в этом возвышении немецкого духа таилась и опасность — национальная гордость позднее легко перерастала в идею превосходства германской нации.
Эта идея проступает, в частности, в стихотворении «Холм и роща» (1767), в котором изображены современный немецкий поэт, греческий певец и древнегерманский бард. «Прекрасной грации» греческой поэзии противопоставляется суровая природа и естественность, якобы жившие в творениях древних германцев. Немецкий поэт заявляет, что в священной роще, посвященной германскому богу Водану, он черпает больше благородных чувств, чем у холма, на котором восседает Зевс. Именно с этой рощей он связывает слово «Отечество» и называет имя своего героя — Германа Херуска, некогда победившего римлян.
Клопшток принадлежал к числу тех немецких поэтов, которые приветствовали Французскую революцию. Вместе с Шиллером он был удостоен звания гражданина Французской республики. А когда коалиция германских князей вступила в вооруженную борьбу с революционными войсками, поэт направил послание герцогу брауншвейгскому, в котором осуждал войну против французского народа.
Так в деятельности Клопштока раскрывались разные грани его мировоззрения. Поэтому и восприятие поэта современниками было различным — у немецких штюрмеров и швейцарца Бодмера, восхищавшегося «серафическим» поэтом. Близка Бодмеру позиция Михаила Дениса (1729—1800), тесно связанного с Австрией. Подражая Клопштоку, он пишет «бардические песнопения», продолжая поиски национального немецкого духа в седой древности. Денис осуществляет и перевод «Поэм Оссиана» Макферсона, при этом, желая придать ему эпическую масштабность, пользуется гекзаметром. Однако деятельность «австрийского Клопштока» не имела большого резонанса.
Два самых значительных поэта середины века — Клопшток и Виланд — во многих отношениях были антиподами, и ни один из них не определил генеральной линии развития немецкой поэзии, но разными сторонами своего творчества они подготовили ее будущий расцвет. Спор между греческим певцом и древнегерманским бардом решился иначе, чем было намечено Клопштоком. Великая немецкая литература последней трети XVIII в., опираясь на национальную традицию, отнюдь не противопоставляла ее культуре других народов. К тому же красочный мир экзотических образов, щедро развернутый Виландом, не мог заменить остро заинтересованного, глубокого и мудрого изображения немецкой жизни.
ГЕРДЕР И ДВИЖЕНИЕ «БУРИ И НАТИСКА»
Начало 70-х годов — важный рубеж в развитии немецкой литературы Просвещения. В германских государствах, в том числе и самых крупных — Пруссии и Австрии, этот период не отмечен какими-либо значительными событиями. Однако всем предшествующим развитием общественной мысли в стране (и в особенности деятельностью Лессинга) молодое поколение литераторов 70-х годов было подготовлено к тому, чтобы острее и энергичнее поставить наболевшие вопросы современности.
Для Германии первой половины XVIII в. было характерно распространение просветительства в его робких формах, когда понятие разума низводилось до плоской рассудочности. Показательно, что идеи немецкого философа начала XVIII в. Хр. Вольфа продолжали распространяться и во времена Лессинга. Более того, ученики и последователи Вольфа — Мозес Мендельсон (1729—1786) и Фридрих Николаи (1733—1811) — долгие годы сотрудничали с Лессингом, искренне убежденные в том, что они делают общее дело, борясь против невежества и суеверий, и весьма далекие от понимания всей глубины философских позиций Лессинга. А когда после смерти Лессинга стало известно, что в разговоре с Якоби он заявил о поддержке материалистических принципов Спинозы, Мендельсон пытался опровергнуть это свидетельство, не допуская такой философской дерзости со стороны человека, которого он считал своим единомышленником.
Однако становилась все более очевидной ограниченность просветительского рационализма, особенно в том его варианте, который был представлен Вольфом — Мендельсоном — Николаи. Но сама реакция против рационализма, начавшаяся еще в первой половине века и активно проявившаяся в 60-х годах в Германии, первоначально носила религиозный характер и приняла форму пиетизма, своеобразной «религии сердца», получившей широкое распространение в немецком обществе и захватившей также литературу. Примером может служить Клопшток с его «Мессиадой», этой «сентиментальной Библией XVIII столетия», по выражению одного историка литературы.
Западное литературоведение на этом основании объединяет религиозные и литературные явления эпохи в общем понятии «философии чувства и веры». В этом направлении действительно развивалась деятельность ряда крупных немецких мыслителей. Так, колоритной фигурой среди немецких мыслителей конца 50-х — 60-х годов был Иоганн Георг Гаман (1730—1788), который с позиций религиозного откровения особенно непримиримо критиковал рационализм ранних просветителей. Однако черты мистики и религиозного пиетизма в его высказываниях сочетались с демократическими тенденциями, с диалектическими прозрениями в области эстетики. Многие существенные моменты в учении Гердера (отношение к народному творчеству, Шекспиру, Гомеру) были подсказаны Гаманом.
Вместе с тем было бы односторонне связывать литературное движение в Германии и перелом, происшедший в начале 70-х годов, только с «философией чувства и веры», с победой иррационализма над рационализмом. Преувеличение этого аспекта в западной науке нередко имеет тенденциозный характер, так же как и стремление рассматривать движение «Бури и натиска» за пределами Просвещения.
Между тем «Буря и натиск» представляет собой одно из важнейших выражений просветительской идеологии на немецкой почве. «Просвещение не только не заканчивается с выступлением писателей «Бури и натиска», но и вступает в новую, динамическую стадию, на которой отнюдь не изменяются и тем более не отменяются основные цели просветителей» (Вернер Краус).
Если до сих пор немецкая литература Просвещения отставала от английской и французской, то движение «Бури и натиска» означает в развитии немецкой идеологии и литературы такой качественный скачок, которым в значительной мере преодолевается это отставание. Такой сдвиг стал возможным именно потому, что писатели «Бури и натиска» не просто отрицали эстетику предшествовавшего этапа немецкой литературы, но успешно осваивали завоевания, достигнутые передовой европейской мыслью и литературой к началу последней трети XVIII в.
