В «Мирре» пессимистическая концепция жизни приобретает еще более всеобъемлющий характер. В отличие от более ранних произведений трагический конфликт замкнут рамками семейных отношений, а герои далеки от высоких общественных замыслов. Сильная страсть, овладевшая героиней, ведет ее к страшной нравственной катастрофе. Самое естественное из чувств — любовь — в полюбившей своего отца Мирре превращается в противоестественный и чудовищный порок, добрые побуждения близких Мирры — в источник ее нравственных мучений. Все персонажи трагедии без исключения несчастны, разобщены, все — жертвы враждебной всемогущей судьбы. Вступая с нею в противоборство, Мирра только приближает час своего позора и окончательного поражения. В отличие от «Саула» в «Мирре» смерть героини не акт самоочищения, а апофеоз отчаяния и унижения.
Развенчав идеал героической личности, «Мирра» обозначила крайнюю фазу полемики Альфьери с просветительским гуманизмом. В дальнейшем творчестве Альфьери кризисные тенденции то отступали, то еще более усугублялись. Оптимистические предчувствия, владевшие поэтом в период пребывания его в предреволюционном Париже, отразились в двух последних политических трагедиях Альфьери — «Брут I» и «Брут II» (1786, изд. 1787). Проблема подвига героя-тираноборца в них решается с точки зрения нужд нации, героями движет жажда добиться свободы родины.
Очевидец событий Великой французской революции, Альфьери поначалу горячо приветствовал ее (ода «Обезбастиленный Париж», «Панегирик Плиния Траяну», отосланный Людовику XVI, чтобы склонить его на отречение от власти). Но с начала 90-х годов взгляды поэта на революцию и на все Просвещение становятся более враждебными. Так появляется прозаико-стихотворный политический трактат «Мизогалл» («Французоненавистник», 1793—1798), примечательный содержащимися в нем обращениями к национальной гордости итальянцев. Альфьери пишет также ряд политических сатир и «Комедии» (изд. посмертно), где преобладает пессимистический взгляд на свою страну и эпоху, на ее государственную систему, нравы, на самую природу людскую, погрязшую во лжи (комедия «Оконце»).
Наиболее значительное из всего созданного Альфьери в последние годы жизни — его сборник стихотворений «Рифмы», изданный в 1803 г. и объединивший стихи 1775—1803 гг., и автобиографическая книга «Жизнь Витторио Альфьери из Асти, рассказанная им самим» (1789—1803).
И лирика, и мемуары Альфьери — образцы предромантической литературы конца века. В сонетах, так напоминающих трагедии Альфьери своим энергичным, суровым стилем, зафиксированы сомнения, разочарования, противоречивые надежды и стремления поэта. «Жизнь», писавшаяся на протяжении более чем десяти лет и по стилю стоящая «на стыке» двух традиций — отечественных мемуаристов XVII—XVIII вв. и «Исповеди» Руссо, ясно отразила «кризис личности автора» (Ж. Жоли).
Скрупулезный анализ событий жизни Альфьери обнаруживает две линии: с одной стороны, в нем сказалось идущее от просветительского рационализма желание отыскать объективный смысл своей судьбы и тем самым содействовать изучению человека как такового; с другой — предромантическое по своей природе желание высказать себя, поведать самые сокровенные душевные движения, свои фантазии, беспокойство и пр. Эта тенденция, новая для итальянской прозы XVIII в., проявилась более сильно в начале XIX в.: в «Последних письмах Якопо Ортиса» Уго Фосколо воссоздает историю души романтического героя-страдальца и бунтаря.
Воздействие Альфьери, этого «нового человека в классических одеждах» (Ф. Де Санктис), на судьбы итальянской литературы и эпохи романтизма было огромным. Романтики Италии назвали Альфьери своим учителем. Они высоко оценили и творчески восприняли не только то, что в его произведениях было ближе всего новациям романтической эстетики; еще более углубленно ими был усвоен тот урок героического, гражданственного, политически тенденциозного искусства, который содержало в себе творчество Альфьери — последователя и продолжателя просветителей в осуществлении реформы национального искусства. В годы Рисорджименто театр Альфьери стал художественным ориентиром для многих поколений итальянских романтиков. Но к именам итальянцев Фосколо, Никколини, Мадзини, сформировавшихся под более или менее продолжительным влиянием Альфьери, должны быть присоединены и имена Байрона и Стендаля, чьи творческие судьбы, столь несхожие между собою, лежат на магистральных путях всей мировой литературы XIX в. Знакомство с эстетикой трагического театра Альфьери, с его философией свободы и героизма стало важной вехой в становлении и этих художественных индивидуальностей.
ИТАЛЬЯНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА И ВЕЛИКАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ(Хлодовский Р.И.)
Итальянская литература последнего десятилетия XVIII в., и прежде всего «якобинская» литература революционного трехлетия (1796—1799), изучена пока явно недостаточно. Тем не менее, опираясь на последние работы итальянских историков и литературоведов-марксистов, можно утверждать, что революция во Франции оказала решающее воздействие на формирование национального сознания итальянских революционеров и демократов конца века, вызвав к жизни ряд совершенно новых явлений в публицистике, поэзии, театре. Именно они — вместе с творчеством М. Пагано и В. Альфьери — стали соединительным звеном между зрелым Просвещением и литературой следующей исторической эпохи, литературой Рисорджименто.
В 1789—1790 гг. большинство итальянских писателей были склонны воспринимать революцию во Франции с восторгом и энтузиазмом. Они увидели в ней лучезарный пролог к эре Свободы, Разума и Справедливости. Витторио Альфьери посвятил революции оду «Обезбастиленный Париж», Ипполито Пиндемонте — поэму «Франция», а Пьетро Верри выразил надежду, что революционное движение во Франции всколыхнет всю Италию и окажет оздоровляющее действие «на павшие духом массы талантливой нации, бывшей когда-то воплощением добродетели». «Возможно, — мечтал Верри, — Французская революция распространится на Швейцарию, и у нас по соседству будет пример, который откроет глаза нашим сыновьям» («Мысли о политическом положении Миланской области в 1790 г.»). На это надеялись тогда многие. Почти во всей Италии — от Пьемонта до Неаполитанского королевства — прокатилась волна студенческих беспорядков, особенно острую форму они приняли в Турине, и антифеодальных крестьянских восстаний, проходивших под стихийным лозунгом: «Сделаем, как французы!» Правда, развитие революционных событий во Франции — процесс над Людовиком XVI, террор, создание революционных армий, объявивших, что они принесут «мир хижинам, войну дворцам», — напугало не только реакционные правительства Италии, которые в 1792 г. включились в антифранцузскую коалицию, но и некоторых итальянских просветителей, превратившихся, подобно Альфьери, из приверженцев Французской революции в ее врагов — в неистовых «мизогаллов», противников всего французского, и прежде всего, конечно, идей предшественников Робеспьера. Однако ни полицейские репрессии, ни едкие насмешки, которыми в середине 90-х годов осыпали Французскую революцию такие писатели, как Винченцо Монти и Витторио Барцони, не могли ни приостановить проникновение в Италию новых революционных идей, ни даже нейтрализовать их будоражащее влияние на умы молодежи Турина, Милана, Венеции, Неаполя. На смену поколению просветителей, выдвинувшему таких писателей, как Гольдони, Парини, Альфьери, в 90-е годы XVIII в. пришло поколение «якобинцев» — итальянской революционно-демократической интеллигенции, которая ставила своей задачей не только распространение новых идей и не просто критику «неразумных» сторон феодального строя, а насильственное преобразование всех устаревших экономических, социальных и политических структур, освобождение Ломбардии от австрийского господства, уничтожение политической раздробленности Италии и превращение ее в единую демократическую республику. Итальянские «якобинцы» 1790—1799 гг. были просветителями, претворяющими слова философов в дела конкретной национально-освободительной борьбы и политики. Вот почему А. Грамши и другие историки-марксисты, придавая большое значение «якобинству» как определенному общественному движению, связывают его как с идеологией итальянского Просвещения, так и с идеями Рисорджименто, питавшими впоследствии итальянский романтизм. Отмечая, что на протяжении всего XVIII в. в Италии складываются объективные условия, «которые придают задаче создания национального единства исторически конкретный характер, то есть делают его не только возможным, но и необходимым», Грамши вместе с тем специально подчеркивал: «Но, конечно, только после 1789 г. эту задачу начинают осознавать группы граждан, готовых на борьбу и на жертвы».
