Фэн Мэн-луна еще нельзя назвать автором повестей в полном смысле этого слова, он составил свое собрание из произведений, созданных до него безвестными предшественниками: более половины собрания — это так называемые «подражательные повести» (ни хуабэнь) минских авторов, написанные в сказовой манере. Фэн Мэн-лун не был и простым составителем. Нередко он активно вторгался в текст, вводя новые детали, перекомпоновывая сюжет, расширяя повествование и добиваясь тем самым более тесной сюжетной связи между эпизодами.
Если составители ранних собраний, видимо, только записывали устные сказы, несколько улучшая язык и сюжетную канву, то авторы поздних повестей писали их сами, имитируя устный стиль и манеру. Этот новый жанр принято называть «подражательными хуабэнями». Это своеобразный литературный сказ. Авторы таких повестей, так же как и сказители, черпали сюжеты из письменной литературы новелла на вэньяне, исторические сочинения, неофициальные записки). Близость городских повестей из сборников XVII в. к народному сказу видна и в единстве тематики (описание необычных случаев из жизни горожан и торговцев, запутанные судебные тяжбы, ловкие проделки мошенников, удивительные встречи человека с духом, приключения знаменитых героев древности и более поздних веков), и в едином видении мира и принципах изображения персонажей, и в особенностях композиционной структуры повествования (наличие пролога, вкрапление стихотворных описаний и поэтических резюме в прозаический текст, детализация описания, особые приемы организации повествования), и в языке, близком разговорной речи. Так же как в народном сказе, в повестях хуабэнь выделена фигура рассказчика-повествователя, имеющего право на оценку описываемых событий и на собственные реплики.
В сборнике Фэн Мэн-луна «Слово вечное, мир пробуждающее», например, есть «Повесть о том, как в местечке Малая Бухта лис-оборотень требовал книгу», основанная на новелле Чжан Цзяня (VIII в.) «Студент Ван». В новелле рассказывается о молодом человеке, завладевшем книгой, которая принадлежала лисам, и о проделках лисов, пытавшихся заполучить ее обратно. Сюжет этот в целом сохранен и в повести Фэн Мэн-луна. Но в соответствии с законами жанра она начинается со стихов, которые содержат намек на аналогичную историю, рассказанную затем в качестве обязательного пролога. (И стихи, и зачин есть реликт сказительного приема, необходимого уличному рассказчику для того, чтобы не начинать основного повествования, пока не соберется побольше слушателей.) Далее рассказ ведется непосредственно по новелле Чжан Цзяня. Сюжет, лаконично изложенный в новелле, обрастает огромным количеством подробностей. Чжан Цзяню было достаточно назвать своего героя и определить его социальное положение (чиновник без места), так как основное внимание он уделял самому́ необыкновенному случаю и перипетиям сюжета. Автор повести уже иначе подходит к материалу: его интересует не только удивительное событие, но и судьба человека, характер его поступка, поскольку он неоднократно говорит о назидательной цели своего сочинения. В повести мы находим и явно иное качество повествования. «Студент достал самострел, натянул до отказа тетиву и выстрелил, попав в глаз лису, державшему книгу», — читаем мы в новелле. Это простое описание распадается в повести на ряд мелких действий: «Ван Чэнь сказал про себя: „Вот мерзкие твари! Что это они там читают? Пусть-ка испробуют моей пули!“ Он придержал коня, поднял самострел, украшенный пластинками из полированного рога, полез рукой в мешочек, достал шарик, положил его в ложе, хорошенько прицелился, натянул тетиву так, что лук стал подобен полной луне, и круглая пуля вылетела словно комета. „Попал!“ — закричал он. Оба лиса в это время с удовольствием рассматривали книгу, не зная, что с опушки кто-то подглядывал за ними. Услышав пение тетивы, они подняли голову, оглянулись, но было уже поздно, шарик не полетел ни вкривь, ни вкось, а прямехонько угодил лису, державшему книгу, в левый глаз». Вместо четырех элементарных действий новеллы повесть дает описание той же ситуации с помощью семнадцати. Такое расчленение жеста на отдельные элементарные действия есть характернейшая черта устного сказа, рассчитанного на создание у слушателя четкой зрительной картины, теперь эта черта становится отличительным признаком и письменной повести. Описание расширяется и за счет резкого возрастания в повести диалога по сравнению с новеллой. В повести появляются и новые сюжетные ходы, которых не было в новелле.
Следы устной формы видны в повести и в специальных формулах для переноса действия от одного героя к другому («а теперь расскажем о таком-то», «повествование делится на две части...») и для ввода стихотворных вставок («воистину...», «есть стихи в подтверждение...»). Формулы встречаются и в риторических вопросах рассказчика, обращенных как к самому себе, так и к читателям.
Эти же следы устного сказа заметны и в повестях Лин Мэн-чу, который в основном уже писал сам свои произведения, лишь имитируя форму устного сказа. Лин Мэн-чу также использовал литературные новеллы в качестве основы для некоторых своих повестей. Например, «Повесть о Юань Цзы-ши, который в храме увидел злых чертей и добрых духов, а в колодце рассуждал о судьбе» есть переработка фантастической новеллы Цюй Ю (1341—1427) «Описание счастливой земли Трех гор». Здесь мы находим фактически те же приемы творчества, что и в предыдущем случае. Повествование существенно расширяется за счет обязательного зачина, детализации отдельных жестов персонажей, раскрытия мыслей персонажей (новеллы, как правило, еще не изображали внутреннего мира героя), подробных мотивировок действий, риторических вопросов и стихотворных вставок.
Можно сказать, что повести-хуабэнь XVII в. с точки зрения исторического развития представляют собой переходный этап от устной сказовой прозы к индивидуальной авторской повести. О переходном характере этих повестей свидетельствует чрезвычайная зависимость их от устного сказа и в области материала (переработка старых сюжетов), и в области формы, сохраняющей рудименты устного сказа, и в манере описания и изображения героев.
Повести Фэн Мэн-луна и Лин Мэн-чу несут на себе еще определенную печать религиозного (в основном буддийского) мировосприятия. Это обнаруживается в ряде традиционных сюжетов (например, путешествие героя в ад) и отдельных мотивов (явления герою буддийских святых), в буддийской идее цепи рождений, воздаяния за грехи и всесилия судьбы. Вместе с тем длительная традиция конфуцианского мышления, допускающего критику дурных правителей, придает некоторым повестям оттенок социального недовольства и свободомыслия. Конфуцианская концепция в повестях нередко сочетается с явно буддийскими идеями в их упрощенном, простонародном виде, например в хуабэнь «Сыма Мао, устроивший скандал в Подземном царстве, судит грешные души» в собрании Фэн Мэн-луна.
Одновременно в некоторых повестях, особенно из собрания Лин Мэн-чу, есть следы нового отношения к человеку. Достаточно заметно оно в «Повести о том, как Маленький даос подарил ход лучшему игроку Поднебесной, а девушка-игрок решила свою судьбу в двух партиях облавных шашек». Герой повести — паренек Го-нэн прославился как удивительный мастер игры в шашки, но искусство это не приписывается встрече с небожителями, как в известном старинном рассказе про дровосека, а явно снижается до бытового уровня. О мальчике говорили разное. Одни утверждали, что он встретил за деревней двух даосов, которые научили его хитроумным ходам и раскрыли волшебную тайну игры. Но иные, слишком острые на язык, ничему не хотели верить. «Вся эта история — сплошная выдумка, — твердили они. — Просто-напросто у Го-нэна особый талант, и к тому же он беспрерывно, без устали упражняется в своем искусстве. А россказни про даосов и духов, которых он якобы видел, годны только на то, чтобы дурачить глупцов». Этот рационализм автора повести, конечно, мог быть навеян конфуцианской идеологией, но пробивающееся здесь новое отношение к герою как к творцу собственной судьбы и своего счастья особенно важно, оно соседствует в повести с вводными стихами о предопределенности событий в духе кармы, однако мотив предопределения здесь явно ослаблен по сравнению с другими повестями.
