«Сулук» по-арабски значит «странствие», в суфийской литературе под этим словом подразумевалось странствие в поисках бога. На Яве сулуками обычно назывались короткие, часто построенные в виде диалогов поэмы в размерах мачапат, которые исполнялись нараспев во время религиозных собраний.
Процитируем две строфы из достаточно характерной в своем роде поэмы «Сулук кадресан»:
Я представление смотрел:
Как раз показывал даланг,
Как Дармавангса, мудрый вождь,
Послом в Нгастину Кресну слал,
Чтоб город миром взять.
Коравы, выбрав смерть в бою,
Не сдали братьям славный град.
И я во все глаза смотрел,
Как ловко действует даланг.
Он поспевал всегда, везде,
Повелевал и исполнял,
Посольства затевал.
Исчезли б разом князь и шут,
Когда бы вдруг замолк даланг.
(За основу взят перевод Г. В. Я. Древеса)
Обратившись к контексту, нетрудно убедиться в том, что это описание представления яванского кукольно-теневого театра ваянг-кулит (даланг — кукловод) являет собой развернутую метафору, с помощью которой автор, Ибраисморо (Ибрахим Влюбленный), хочет передать основополагающую идею умеренного суфизма: подлинным бытием можно считать лишь бытие Творца, а созданная им Вселенная и населяющие ее существа одновременно как бы и существуют и не существуют, полностью завися от божественного бытия.
Однако, несмотря на все старания умеренных суфиев, желание переступить грань, отделяющую человека от бога, продолжало жить в исламизированном яванском обществе. В поэме «Сулук Вуджил» святой Бонанг, наставляя убогого Вуджила, прибегает и к такому образу:
Тело твое — как тесная клетка,
Смотри не забудь о птице!
(За основу взят перевод Р. М. Нг. Пурбочароко)
Задача мистика, следуя этой метафоре, — освободить птицу, но не сломав клетку, а добившись слияния клетки с птицей, иначе говоря, снять противоположность между телом и душой. Освобождение птицы в глазах читателя, хоть сколько-нибудь знакомого с шиваитской и суфийской мистикой, означало слияние с верховным существом.
К художественным особенностям сулуков, бесспорно, относится то, что древнеиндийская мудрость, арабо-персидская философия и поэзия то увязываются в них с сюжетом яванской животной сказки, то преподносятся в форме, восходящей к яванской традиционной драме,
то обогащаются образами и приемами яванской народной поэзии (сулуки не избежали влияния и малайской литературы: например, вставленные в поэму «Сулук Сукарсо» описания плавания в море мистического познания выглядят как перифраз соответствующей части «Шаира о лодке», приписываемого Хамзе Пансури).
Еще более тесно, чем сулуки, связаны с доисламской традицией дидактические поэмы XVII в., создававшиеся по большей части при дворах духовных и светских правителей приморских городов Северной Явы. Так, старейшее, по-видимому, яванское зерцало «Юдо Нагоро», или «Коджо Джаджахан» («Примеры для подражания»), по форме представляет собой «обрамленную повесть» о мудром министре повелителя Египта, павшем жертвой клеветы. Однако уже само лирико-философское вступление к этой поэме, в котором состояния человеческой души то сравниваются, то противопоставляются картинам тропической природы, живо напоминает традиции индо-яванской поэзии.
При всех ее связях с яванским прошлым «прибрежная культура» Северной Явы во многом отличалась от старой доисламской культуры. Так, интерес к прошлому, стимулируемый у северояванских ученых XVII в. также и знакомством с мусульманской литературой, привел к созданию серат канда — длинных поэтических сводов, в которых комбинировались и выстраивались во временной ряд сведения из Корана, вариации на темы из древнеиндийских пуран, материалы ваянга кулита, местные исторические предания. Авторы серат канда, подобно древнеяванским книжникам, смотрели на исторический процесс как на повторяющуюся в восходящих поколениях борьбу двух половин человеческого племени, причем в серат канда родоначальником одной из этих половин оказывается сын Адама Кабил (Каин), а другая половина восходит к его брату Сису.
Романические поэмы, создающиеся в XVII в. как в городах северного побережья Явы (особенно в центральной его части), так и в суфийских обителях, безусловно, испытывают опосредованное влияние арабо-персидских народных романов, попадавших на Яву в виде малайскоязычных хикаятов. Однако в непривычной среде завезенные с запада сюжеты начинали жить своей жизнью. Так, яванизировавшийся, по-видимому, еще в XV—XVI вв. хикаят о дяде пророка Мухаммада — Амире Хамзе, получивший в Яве название «Менак», в XVII в. выбрасывает, как полагают, новую мощную ветвь — «Серат Ренганис» («Книгу о Ренганис»). Любовные приключения Келоно, сына Амира Хамзы (Вонга Агунга), связываются в поэме с войной против неверных и заканчиваются благополучной женитьбой Келоно на небесной деве Ренганис и на ее подруге и воспитаннице Кадарманик.
Куклы яванского театра ваянг клитик
Однако нередко фоном яванских поэм XVII в. служила яванская действительность. Наиболее популярной из этих поэм считается «Серат Дамарвулан» («История Дамарвулана»). Можно думать, что ядро этого произведения, известного также в варианте, приспособленном для кукольного театра ваянг клитик, составляет волшебная сказка. В пользу этого говорит сам сюжет, лежащий в основе произведения: покинутый своим отцом Дамарвулан прислуживает в доме дяди, подвергается всякого рода гонениям со стороны дяди и двоюродных братьев, отправляется затем по поручению царь-девицы Маджапахита на войну с ее противником Менакджинго, раджой Баламангана; убивает его с помощью волшебного средства и после разоблачения двоюродных братьев, пытающихся его уничтожить и приписать себе его заслуги, вступает в брак с царь-девицей и воцаряется в Маджапахите. Покорность судьбе, самоуглубленность отличают Дамарвулана от героев европейских рыцарских романов, с которыми часто сопоставляется поэма о нем.
Если принять во внимание шиваистскую окраску «Истории Дамарвулана», то можно утверждать, что, обратившись к этому памятнику,
мы, по крайней море частично, выходим за пределы распространения исламизированной прибрежной культуры и вступаем в круг придворной литературы Матарама, правители которого в первой четверти XVII в., разгромив и опустошив прибрежные города-государства Восточной Явы, всеми средствами пытались объединить в централизованную деспотию новые и частично разноплеменные территории с преимущественно натуральным хозяйством и плохой системой коммуникаций. Памятником этих великодержавных претензий Матарама отчасти является историко-поэтический свод «Бабад танах Джави», первые разделы которого датируются концом первой трети XVII в.
«Бабад танах Джави» представляет собой, в сущности, знакомое нам хотя бы по малайской литературе описание генеалогического древа государей Матарама, восходящего к древнейшим царским родам Явы. Придворный историк немало поработал над этим памятником, в результате чего яванская история являет собой здесь неизменное торжество высшей законности, и царские родословные древа Явы начинают давать подозрительно одинаковые боковые ветви, к которым постоянно переходит корона. Вещий сон или пророчество, по словам голландского историка Б. Схрике, как нельзя лучше «объясняют или оправдывают факт, противоречащий естественному космическому порядку», туманные метафоры прикрывают неблаговидные поступки государей, а «царское сияние», в котором материализуется божественная власть сюзерена, вдруг покидает венценосца, лишая его тем самым каких-либо прав на царство.
Заканчивая рассказ о матарамской литературе XVII в., нельзя не упомянуть еще об одной примечательной поэме. Это «Серат Барон Сакендер» («Жизнеописание Барона Сакендера») — история, долгие годы считавшаяся «фантастическим описанием приключений, выпавших на долю основателей голландского господства на Яве». Так было до тех пор, пока голландский яванист Т. Пижо не доказал, что главный герой поэмы может быть соотнесен также со столь популярным в мусульманской литературе Александром Македонским, а вся она в первую очередь призвана послужить вящей славе государства Матарам. В поэме идет речь о том, как, добившись владычества над Испанией и снискав могучую волшебную силу благодаря аскетизму, Сакендер отправляется на Яву, где и становится слугою Сенапати — основателя Матарама.
