Из страха с похудевших пальцев перстни потерять,
Она идет с воздетыми руками.
Как будто бы готова разлуки океана измерить глубину.
Бихарилал расширяет тематический круг поэзии шрингар-раса. Он пишет не только о любви Кришны и Радхи, но и о современной ему феодальной семье, о чувствах женщины, покидающей отчий кров и уходящей в дом мужа, об отношении невестки со свекром и т. п. Поэт так педантично и виртуозно описал в своем «Сатсаи» женскую одежду и украшения, что теперь мы можем представить себе средневековый быт разных слоев городского населения Индии.
Изящная, изысканная поэзия Бихарилала порой сложна для восприятия, но в ней нет пустого, пусть и виртуозного, версификаторства, которое стало целью эпигонов самого Бихарилала.
ПОЭЗИЯ ФАРСИ
Пристрастие к грабительским войнам, кровавым расправам с противниками, жестоким казням и пыткам не мешало могольским императорам любить изящную словесность, живопись, музыку и слыть щедрыми меценатами. Пожалуй, лишь один Аурангзеб был равнодушен к искусствам (известно, что он запретил музыку при своем дворе) и откровенно предпочитал поэтам солдат. Его дочь, талантливая поэтесса Зебунниса (1639—1702), пожизненно заключенная им в замок, в послании к отцу писала:
О сладкоголосый соловей, замолчи и останови свой вопль.
Нежная натура султана не выносит пения.
(Перевод С. Айни)
Литература могольского двора создавалась на языке фарси, и в XVII в. в ней господствовал так называемый «индийский стиль». Его признаки впервые появляются в поэзии и прозе Герата (литературный центр Хорасана) уже в XV в., где в придворной литературе постепенно воцарялся дух галантный и прециозный, а строгая ясность староперсидской поэзии уступала место стилю туманному и виртуозно-изысканному. Очень скоро, однако, с падением Хорасана и массовой миграцией персидских поэтов этот стиль стал достоянием других литературных центров: прежде всего Индии (XVI—XVII вв.), а позже (XVII—XVIII вв.) Средней Азии, Афганистана и снова Ирана. Вероятно, оттого, что свое окончательное оформление он получил в Индии, а свойственная ему усложненная форма для классической персидской литературы была неприемлема, в Иране за этим стилем закрепилось название «индийский», в то время как в Индии, в литературе урду, он стал называться «персидским». И в том и в другом случае понятия «индийский» и «персидский» — просто условное литературное (а не национальное или географическое) определение особого поэтического стиля.
Поэзия «индийского стиля» — это не только поэзия усложненной формы, как могло бы показаться на первый взгляд, но и сложная философская лирика, форма которой адекватно выражает глубину ее содержания. Философская сущность поэзии «индийского стиля» складывалась под воздействием идей Алишера Навои (1441—1501), определенным влиянием индийской идеалистической философии (в частности, учения Рамануджи — XI—XII вв.) и представляет собой своеобразное развитие философского мистицизма классических суфийских поэтов.
Суфизм, как и бхакти, в XVII в. изменился, что сказалось прежде всего в признании за действительностью определенной доли реальности и истинности.
Никто не видит собственной спины,
А радость — на виду. И не должны
Земных утех мы избегать и думать
Про ад и рай. Они нам не видны, —
(Перевод Я. Козловского)
пишет классик «индийского стиля» Бедиль, о котором речь пойдет ниже.
Логическим следствием нарушения классической суфийской гармонии было расширение поэтического словаря. Многие поэты этой школы вводят в свои стихи вульгарную лексику, иногда откровенно базарную, подробно описывают явления природы, животных и растения, почти не встречавшиеся в классической поэзии. Традиционная суфийская символика, от которой поэты «индийского стиля» в принципе не отказываются, иногда принимает в их стихах другой оттенок: происходит определенная конкретизация абстрактных суфийских символов. Конкретные слова, которые в классической суфийской философии и поэзии были символами абстрактных понятий, в поэзии «индийского стиля» часто возвращаются к своему конкретному смыслу, иногда приобретая противоположное классическому суфизму значение.
Бедиль пишет:
Покуда у меня есть дыхание, сила моей надежды не уменьшается,
Я из племени Машраба, мое вино — в кувшине, а роза — в цветнике.
(Перевод З. Ризаева)
(Баба-Рахим Машраб — крупнейший узбекский поэт (ок. 1636—1664 гг.) писал персидские газели.)
В стихах поэтов «индийского стиля» отразились философские споры их времени, круг тем которых был необычайно широк: от космогонии и происхождения жизни на земле до сложных взаимоотношений сторонников и противников философской системы Навои. Часто содержание того или иного стихотворения может быть раскрыто с учетом знания не только суфийской терминологии и ее нового освещения, но и малейших оттенков в мировоззрении самих поэтов, их отношений друг к другу.
Не отрицая идеи «первопричины», поэты «индийского стиля» много газелей посвящают воспеванию «цветника единства» (А. Навои), т. е. единства бытия и бога, человека и бога.
Влюбленный и возлюбленный не совершенны без их соединения.
Лучшим доказательством этому являются лук и стрела.
(Калим Хамадани, XVII в. Перевод З. Ризаева)
В любой форме влюбленный и возлюбленный связаны.
Если ты красоту уподобляешь розе, то ишк [уподобляй] соловью.
(Исмаил Кашмири Бинеш, ум. 1688. Перевод З. Ризаева)
Излюбленной поэтической формой поэтов «индийского стиля» была газель. XVII век в персоязычной литературе называют обычно «веком газели». Как правило, это философская миниатюра, сложная по форме и содержанию и значительно отличавшаяся от интимно-лирической и суфийской газели предшествующего времени.
Одним из выдающихся литераторов этого времени, вобравшим в свое творчество многие особенности эпохи, был Мирза Абдулкадир Бедиль (1644—1720). Он, как никто, восславил мир земной, человека и труд его, знания и разум, справедливость и равенство. В своей знаменитой и последней поэме «Ирфан» («Откровение») он писал:
Составлен список «Ирфан»
Из дел человека.
Сколько может чудес создать этот чародей,
Какую смуту он способен посеять!
(Перевод С. Айни)
С верой в разум человеческий у Бедиля идет рука об руку вера в неделимое единство мира и бога.
В юности Бедиль был дервишем и маджзубом, знахарем и аскетом. В рваной одежде, босой, полуголодный, а иногда по нескольку дней не принимая пищи, он скитался по стране. Его посещали видения, он впадал в экстаз и слагал свои маснави, наиболее известной из которых была «Тилисм-и хайрат» («Талисман озарения»).
После долгих странствий он отошел от крайних вероучений и стал убежденным приверженцем одного из толков суфийского учения, согласно которому реально лишь бытие и первопричина. Подобно маратху Рамдасу и сикхам Намдеву и Говинду, великий поэт по только не отвергал мирскую жизнь, но, напротив, сурово порицал отрешенное и бездеятельное упование на бога.
Одно из течений суфизма, возникшее еще в XIII в., учит:
Сердце — Возлюбленному,
Руки — к делу.
(Перевод И. М. Муминова)
Бедиль проповедовал то же. Он славил равно всякий труд:
Разве Моисей стыдился быть пастухом?
Что потерял Авраам, занимаясь строительством?
На этом лугу каждый цветок имеет свою весну.
Всякий, у кого были руки, у того было и дело.
(Перевод И. М. Муминова)
Бедиль считается классиком «индийского стиля». Его образы сложны, философски глубоки и многозначны. Простые слова порой слагаются в его стихах в сложнейшие метафоры, необычайно глубокие по мысли и красивые по звучанию. Вот, например, поэт рассказывает о бедняке, который наблюдает торговлю невольницами. У него нет денег купить приглянувшуюся ему красавицу, и он с грустью смотрит, как богач, накрыв женщину покрывалом, уводит ее к себе в дом. Заключает стихотворение Бедиль таким бейтом:
