Почти с благоговением, я положил еще один мазок на световую часть лба женщины, — охра с белилами. Четче обозначившийся контраст света и тени на этом полном достоинства стоическом лице добавил ему драматической напряженности. И тем не менее весь ритм линий, формирующий фигуру женщины, с каждой минутой все безраздельнее увлекающей меня, творил плавный и даже музыкальный силуэт.

И все же первый, наиболее значимый план картины занимал потешный мальчуган, несомненно, один из многочисленных чад, мною уже боготворимой женщины в бурой поскони. Он сидит на земле, скрестив ноги, и полусухие приморские травы трогают его грязно-рыжие широкие штаны из плохо выделанной кожи. Оголенный торс восьмилетнего мальца кажется не по возрасту крепок, но простор ярко-синих пытливых глаз в полной мере выявляет его лета.

Еще охры его волосам, глядящимся в данном окружении почти золотыми. Для щедрого румянца я взял английскую красную, но тут же по написанному, по сырой краске, положил еще и немного краплака. А для того, чтобы эффектнее произвести лепку формы, для световых частей смеси из красок я составлял густые и клал их более пастозно, как бы передавая рельеф и объем. Меня не отвлекала некоторая мозаичность живописной поверхности. Я планировал впоследствии воспользоваться приемом лессировки, нанести на просохшее полотно свежие полупрозрачные красочные слои для того, чтобы обобщить резко проработанные детали и сгладить неточно взятые световые отношения. Но сейчас мне было не до красот отделки.

В руках мальчишки крупные фрагменты изящной амфоры. Ни форма ее, ни роспись на ней, как и неопределенность архитектурного стиля погибшей виллы, не дадут точного представления о времени и месте событий, но очевидно, что это начало исторического прошлого, память о котором человеку удалось сохранить. Причем, для одних персонажей картины это конец времен, для представителей молодой цивилизации — начало спуска с вершины их священных многовековых традиций, разрушение замка первородного миросозерцания и законности.

И что же такое осколки драгоценной амфоры в руках варвара? Разбитый символ высокой культуры? Или ординарный предмет вульгарной роскоши, оплаченный кровью и потом миллионов презренных рабов? Явно не озадачиваясь подобными проблемами сосредоточенный малыш пытается починить сломавшуюся пеструю игрушку, принесенную, не иначе, в качестве случайного трофея грубым, вовсе неотесанным отцом. И как удивительна тяга человека к реанимации казалось бы уже навсегда почивших ошибок предшественников! Мальцу, безусловно, не собрать эту глупую безделку, слишком вычурную для исполнения утилитарных задач, но не одно поколение его сродственников (неужели своей волей!) положат усилия для того, чтобы возвратить ее жизни. И вновь, как это водится от веку, она отплатит за внимание к себе гостинцем «троянского коня».

Еще дважды в ближайшие дни я возвращался к этой работе. Таким образом полотно было закончено всего в три сеанса. Порыв вдохновения с такой силой охватил меня, что все это время я, казалось, и ног-то под собой не чувствовал. И потому мало удивительного было в том, что когда я услышал от коллег из отдела новостей о безвременной кончине досточтимого мэра города Анатолия Ивановича Стрижикурки, какую-то секунду я не мог связать полученную информацию со своими сведениями по данному вопросу. Вечером того же дня мне позвонил Вятичев.

— Ты новости по ящику смотришь? — спросил он.

— Смотрю иногда. Но о резонансном, как говорят, инциденте мне поторопились рассказать на работе.

— Мэр скончался от инфаркта миокарда, — почти с восхищением произнес Святослав. — Оказывается.

— Я слышал. «Его чуткое сердце не выдержало бешеного ритма, в котором ему приходилось биться…»

— Слушай, приходи. Ты чем сегодня занят?

— Ой, сегодня занят! — воскликнул я в ответ, тут же позабыв о всяких стрижикурках, мыслью уносясь к своему заповедному золотистому средиземноморскому пейзажу. — Но в ближайшие дни непременно зайду. Идет?

— Жду, — ответил Святослав и повесил трубку.

Ждать я долго не заставил, и уже вечером следующего дня был у него.

Развалясь на диване, я грыз большое желтое яблоко, за восемь месяцев прошедшие с тех времен, когда его сорвали с ветки, утратившее все присущие сему фрукту качества. До нового урожая времени еще было довольно, и потому не приходилось роптать. А Святослав в это время, разложив на столе части разобранного АПСа, рачительно протирал их ветошью, пропитанной в масле. Обработанные детали он выкладывал ровным рядком, предварительно любовно оглядывая каждую из них.

— Все-таки есть что-то… предчувствие какое-то… — говорил он, прочищая шомполом ствол и после заглядывая в него. — Все эти дни я был спокоен, как танк. Но, честно говоря, не ожидал, что народу сообщат о сердечном приступе мэра.

— Что же тут удивительного, Слава? — продолжал я глодать яблоко. — Слишком много людей в окружении Стрижикурки были заинтересованы в его скорейшем околевание. Многие из его ближайших друзей наверняка давно уже готовили своему корешку сходственный подарок. Только ведь задумывали его как-нибудь слишком уж хитро.

— И тут дружок нежданно упокоился, — поддержал меня Вятичев.

— А тут он, действительно, уснул вечным сном, и, нетрудно догадаться, что в подозреваемых одновременно оказались не какие-то, а практически все его сотоварищи. Но ведь весь этот сброд и является, так сказать, столпами нынешнего общества. Так что, видать, подумали они, поразмыслили, и без всяких лишних обсуждений каждый из них пришел к единственно разумному в сложившейся ситуации выводу: сердечный приступ, случайное возгорание, пожар… и т. д. А что им еще оставалось?

— Жаль только, Тим, что на смену этому Стрижикурке придет такая же сволочь…

— Разумеется, точно такая же. Марсианин с этой миссией к нам не прилетит. Ну и что? Мы ведь не собираемся перекраивать Божеские начертания. Да и глупо было бы пытаться. Представится возможность поохотиться на новоявленного главаря муниципалитета — хорошо. Нет — другой для этой цели можно поискать объект. Их повсеместно черт на печку не вскинет. Стрелять не перестрелять.

— Вот-вот, о новом объекте я и хотел тебе сказать, — на секунду оторвался от своего занятия Святослав. — Есть отличный, как говорят, «очень прекрасный» объект. Просто мечта. Только не здесь. Здесь такие и не водятся. В столицу ехать надо.

— Но, если предприятие того стоит… — пожал я плечами.

— Есть у меня там приятель. Зовут Гариф…

— Га-риф?! — невольно глаза мои раскрылись шире, и добавил я не без иронии: — Может быть, фамилия его Амиров?

— Да-а… Амиров… — удивился Вятичев. — Ты тоже его знаешь?

— Н-н… Просто герой сериала, который мне приходилось ваять на телевидении носил как раз это имя и даже ту же фамилию. А имечко это, прямо скажем, слишком популярным не назовешь, — продолжал изумляться я.

— Что, имя? Имя, как имя. Татарское, — отказывался разделить мое удивление приятель. — Извини, Тимур, я твой сериал не смотрел. Да, и вообще никогда сериалов не смотрю. Ну, и есть у него там одна знакомая из самого, что ни на есть осиного гнезда этих вот… хозяев жизни. Размеров, говорит, самых невероятных. Килограмм под двести. Она у них там, вроде, одна из главных кукловодов: творит что хочет, управы на нее давно уже никакой нет, на телеэкране не показывается. В народе до сих пор ходят слухи, что именно она в столице взрывала дома с мирно спящими в них людьми, когда устраивала рекламную кампанию ею же назначаемому президенту, чтобы тот впоследствии, борясь, так сказать, с призрачными террористами, мог заручиться еще и общественным мнением в свою пользу. Помнишь такое? И достать ее, нежную Розу, понятно, никому невозможно. Но у него, там, с ней какие-то отношения… и… и… гарантии, конечно, никакой, только почему бы ни попытать удачу? А имя у этой свинюки знаешь какое?

Казалось бы, вовсе не своей волей из лежачего положения я перетек в сидячее. Конечно… я знал ее имя. И, если это не было розыгрышем со стороны Вятичева (а к розыгрышам он никогда пристрастия не имел), то открывающееся мне совпадение было подобно чуду. Я знал, я ждал, вот сейчас упадет это имя, как диатриба иллюзорной независимости человеческого существования.