— Да что я, мало на этот дом, на тебя работала?
— Ты работала? Два раза в неделю обед из полуфабрикатов приготовить да тряпье в стиральную машинку запихнуть — это работа?
— Я-а… Я-а… — захлебываясь воздухом, вся трепещет Наташа, не находя надобных отравляющих слов. — Я с Настей… А с Настей кто занимался?!
— Вот еще бы ты и дочерью не занималась, — так давно бы уже пинок под задницу получила. И как меня, дурака, на тебя занесло. Жил бы один — и горя не знал.
— Да это я дура, думала ты мужик. А ты… козел! Ты козел, понял! Вот и будешь жить один! И трахать свою бегемотиху! Думаешь, я не помню, как ты мне рассказывал будто бы про своего знакомого: ему предлагают, мол, вокруг одной дамы повертеться… Я все помню! Не забыла!
— Слушай, пошла ты…
— Что?! Ах, так?! Хорошо. Сейчас Настя из школы вернется, — и мы уйдем. Разговор продолжим в суде.
— Настя? Я тебе, кажется, сказал: дочь со мной останется. Можешь цеплять своего миллионера и уматывать в Америку, в Австралию, к черту на рога, но Настя останется со мной!
— А я говорю, Настя поедет со мной!
— Ты не поняла меня. Если ты будешь ребенка впутывать в свои блядские игры, я тебе, суке, твою дурную крашеную башку нахер оторву.
— Ха-ха-ха! — кричит Наташа. — Ну оторви, оторви! Смотри, как бы я тебе твои потные яйца не оторвала, проститут!..
Они уже давно стоят на ногах, друг против друга, с распаленными красными физиономиями, осыпая друг друга потоками брани, и трудно сказать, что в большей степени владеет ими: агрессия или испуг.
— Проститут! Проститут! Подонок! — голосит Наташа.
И тут взбешенный супруг отпускает ей увесистую затрещину. Однако это средство оказывает на женщину бодрящее воздействие: закатываясь визгом, она бросается на своего обидчика… И без того малопривлекательная сцена перерастает уж вовсе в отвратительную потасовку. И, если Гариф в сей баталии все больше пытается ограничивать буянство своей прекрасной половины, то половина, уж всецело утратив контроль над собой, в неукротимом умоисступлении при помощи ногтей, зубов и кабацких поношений вновь и вновь ополчается на неприятеля.
Внезапно какие-то слабые всхлипы заставляют бойцов остановиться, почти единовременно они поворачивают головы на звук… На пороге с мокрым лицом, с портфелем в руке стоит Настя.
Кабинет в одном из особняков Розы Цинципердт. Помещение просторное, но мрачным его делают высокие панели стен из вишневого дерева и палисандровая мебель, массивная, резная, хоть и барская, но все равно бездушно канцелярская. Угрюмые римские шторы на окнах, цвета поблеклого старого золота и сапфировой синевы, опущены. Туманный хрусталь трех бронзовых люстр сеет искрошенный электрический свет на скучную помпезность интерьера.
За громадным письменным столом со столешницей, мозаично собранной из различных пород дерева, восседает Роза. Напротив нее, чуть в стороне от стола, несколько сиротливо приютился на стуле плешивый господин средних лет с легкой гепатитной желтизной в одутловатом лице. Комплекции он не тучной и не сухопарой, но и нездоровый цвет лица, и потная испарина на нем, да и общая дряблость фигуры говорит о не слишком справном его здоровье. Перед Розой на столе помимо чинно выстроившихся старинных письменных приборов, разбросано множество разнокалиберных бумаг, а ближе всего к ней находится красивое блюдо работы саксонских волшебников с остатками ассорти из холодных закусок и два бокала с прозрачным и темно-рубиновым питьем.
— Я слушаю, слушаю тебя, — небрежно бросает Роза, беря с блюда зажаренную в кляре крупную креветку и отправляя ее в широкий свой рот; тут же приходят в движение все жировые складки ее лица и той части тела, где обычно находится шея.
— Как я уже говорил, большинство бигсбордов на основных трассах города нами закуплены, и уже начата расклейка агитационных плакатов. Четыре из шести выходящих в нашем городе газет тоже наши. У Мони Фридкиса остается только «Телевизионная правда» и Вечерка. В течение трех последних месяцев по всему городу…
— Нет, дорогой Эмилий, все это ерунда. Что значит рекламные щиты? Что значит телеканалы? Это само собой разумеется. Нет, Миля, это не работа, нет. Мне нужны свежие оригинальные идеи. Ты понимаешь, золотые наши дни прошли, теперь наступило время нелегкое, пришла та самая конкуренция… Если раньше мы все объединялись в борьбе, то теперь поле расчищено, а плодоносные гектары этой нивы поделены между своими. Теперь со своими и воевать приходится. Потому что некоторые, вроде, вот, Фридкиса, слишком много о себе возомнили. Он, дерьмовоз, не помнит теперь, что это я позволила ему приобрести за копейку два завода, что это я практически подарила ему телевизионный канал, что только благодаря мне он свел дружбу с госсекретарем Соединенных Штатов, после чего одна из лучших израильских фирм заключила с ним пятигодичный контракт. Фридкис забыл, кто здесь хозяин. Теперь, надо думать, он сам хочет быть хозяином! Засранец! Лучше бы лечил свой геморрой, а то ходит, как… табуретка.
— Розочка, золотая, мы работаем…
— Помолчи теперь. Сиди слушай. Мне нужно в нашей суверенной глухомани назначить президентом своего человека. Пусть живем мы в медвежьем углу, я не тщеславна. Здесь тихо, мило, и, если в прежней столице, которая и остается единственной столицей всех нас, карликов-сателлитов, начнется заворушка, то у нас еще будет какое-то время выработать решение. Но это так, лирическое отступление. На носу новые выборы, — новый передел. Пока я и без того все здесь решаю. Но, как видишь, Фридкис не собирается спать. А есть еще Иванов. И Фейга Вакс тоже, по-моему, о чем-то там мечтает.
Желтолицый собеседник Розы мило разулыбался:
— Иванов? Вакс? Но это же смешно.
— Пока смешно, — очень серьезно поправляет его Роза. — Фридкис еще три года назад тоже был очень даже смешным. А теперь я не знаю, хватит ли мне на этот раз десяти американских лимонов, чтобы его с дороги убрать. Мне главное оставить за собой основные наши банки, металл, бензиновый бизнес, рекламу и все СМИ. Черт с ним, с Фридкисом, пусть один телевизионный канал у него остается. Да, вот еще: сейчас переналаживаются героиновые пути в Европу, и, согласно моим данным, эта геморройная шишка хлопочет о том, чтобы они прошли через его территорию. Нет, он меня рассердит. Этот шелковый путь должен находиться под моим контролем. Это понятно? Под моим контролем!
— Конечно! Конечно! — подскакивает на стуле Миля, контуженый молнией Розиного гнева.
Роза откидывается на спинку взвизгнувшего кресла и закатывает глаза горе. Левой рукой на ощупь она находит угодливо поджидающее ее внимания саксонское блюдо, берет с него ломтик жареного банана, забрасывает его в рот и принимается жевать, колышась, глядя в украшенный лепниной потолок.
— А теперь давай думать, — говорит она, прожевав пищу. — Я попытаюсь тебе, Миля, объяснить, что такое неординарное мышление. Если бы это была настоящая страна, а не какой-то грязный аппендикс, желательно большая страна, а мы бы находились в ее сердце, все следовало бы начать с организации небольшой, но продолжительной войны. Находись я, допустим, в Москве, я бы первым делом не пожалела денег на то, чтобы стравить татар… нет, лучше завести два каких-нибудь небольших кавказских народа. Такая аккуратная маленькая война не потребовала бы больших средств, но вместе с тем создала бы чудный фон для следующего этапа. А следующим этапом было бы приобретение какого-нибудь министра, что в финансовом отношении, заметь, значительно дешевле покупки сразу президентского кресла…
— Да-а, — вновь в высшей степени доброжелательно улыбается Миля, — а народ все ходит на выборы. Выбирает. Голосует.
— Ты теперь меня слушай. Ишь, возговорила валаамова ослица! — отрывает взгляд от потолка и сурово сводит брови Роза. — Надо было что-то умное говорить, когда тебя спрашивали. Так вот, — взгляд ее вновь уплывает под потолок, — на раскрутку этого министра не ушло бы больше пятидесяти — семидесяти миллионов. А раскрутка была бы такой: сейчас, когда наши американские фридкисы уж вовсе очумели от успехов (они думают, что только им жить хочется хорошо), можно позволить народу немного антиамериканских настроений. И, если при такой конъюнктуре наш министр будет представлен ярым патриотом (а он будет именно таким), то за считанные месяцы он станет неодолимым претендентом на президентство. Единственно, следовало бы решить, каким образом эта война должна ударить по костным обывателям. Ведь, если они не ощутят реальных боли и страха, — вся акция будет малоэффективной…
