И все-таки, когда уже померкли звезды, я подплыл к нему. В темноте вода стала светиться — вы знаете, фосфоресценция. Минутами у меня кружилась голова. Мне уже трудно было отличать звезды от этих искр, и я не соображал, плыву ли я вниз ногами или головой. Челнок был черен, как смертный грех, а рябь под его носом сверкала, как жидкое пламя. Конечно, я боялся лезть в лодку, и хотел выяснить, что предпримет негр. Но он лежал, свернувшись в клубок, на носу, а вся корма была над водой.
Течение медленно кружило челнок, ну совсем как в вальсе. Я схватился за корму и дернул ее, полагая, что человек очнется. Затем перелез через борт, держа нож в руке, готовый к нападению. Но негр не шевелился. Тогда я уселся на корме и поплыл по спокойному, сияющему морю под небом, усыпанным звездами, ожидая, что будет дальше.
Спустя некоторое время я окликнул его по имени, но он не отозвался. Я слишком ослабел и не рисковал подползти к нему. Так мы и сидели. Кажется, я раза два-три задремал. Только на рассвете я увидел, что он мертв, как бревно, весь изогнулся и посинел. Три яйца и драгоценные кости лежали в середине челнока, а бочка с водой, кофе и сухари, завернутые в капштат- скую газету «Аргус», — у его ног, жестянка с метиловым спиртом стояла перед ним. Весла не было, и, кроме спиртовки, нечем было его заменить, поэтому я и решил плыть по воле волн, до тех пор пока меня не подберут. Я произвел следствие, вынес приговор неведомой змее, скорпиону или сколопендре и выбросил труп за борт.
Затем я выпил воды, поел сухарей и стал смотреть, что делается вокруг. Вероятно, когда человек лежит на дне лодки, ему видно не особенно много. Во всяком случае, Мадагаскар совсем исчез из глаз, и вообще не было ни намека на землю! Я видел какой-то парус, наверное, это была шхуна, проплывшая на юго-запад, но ее корпус так и не показался над горизонтом. Вскоре солнце поднялось высоко и начало меня палить. Господи боже! У меня мозг чуть не расплавился от жары. Я попытался окунуть голову в море; затем взгляд мой упал на «Аргус», я улегся на дно челнока и закрылся газетным листом. Замечательная вещь эти газеты! Правду сказать, я ни одной из них не дочитал до конца, но какие возможности таятся в них, когда человек остается совсем один вот так, как я тогда! Кажется, я перечел этот пожелтевший номер «Аргуса» раз двадцать. Смола на стенках челна воняла и вздувалась крупными пузырями.
Меня носило по морю десять дней, — продолжал человек со шрамом. — Шутка сказать, а? Дни тянулись однообразно. Я приподнимался только утром и вечером, чтобы посмотреть кругом, — ведь жара была дьявольская!..
Первые три дня я еще видел парусники, но ни один из них не обратил на меня внимания. На шестую ночь одно судно прошло не более чем в полумиле от меня, — при полном освещении и с открытыми иллюминаторами оно казалось большим светляком. На палубе играла музыка. Я вскочил на ноги, я звал, я кричал. На второй день я надколол яйцо эпиорниса, отковырял по кусочкам скорлупу с одного конца и попробовал. И представьте себе мою радость, — оно оказалось вполне съедобным. Небольшой привкус, пожалуй неплохой, вроде как у утиного яйца. С одной стороны желтка виднелось круглое пятно — около шести дюймов в диаметре, с кровяными прожилками и белой меточкой в виде завитка, которая мне показалась подозрительной, но в то время я не понял, что это значит, и не склонен был размышлять об этом. Вместе с сухарями и порцией воды этого яйца мне хватило на три дня. Кроме того, я жевал еще кофейные зерна, — это здорово подбадривает. Второе яйцо я разбил на восьмой день и испугался.
Человек со шрамом помолчал.
Да, — продолжал он, — оно было с зародышем.
Вы не верите, конечно. Я и сам не поверил, хоть
и видел своими глазами. Яйцо пролежало в холодном черном болоте лет триста. Но ни малейшего сомнения: там был этот самый — как его — эмбрион с большой головой и изогнутой спинкой, и сердце билось у него под шейкой, а желток сморщился, и пленки обволакивали изнутри всю скорлупу. Оказывается, я высиживал в маленькой лодке посреди Индийского океана яйца самой крупной из ископаемых птиц. Эх, если б только знал об этом старик Даусон! Это стоило четырехлетнего жалованья! Как вы думаете?
И все-таки мне пришлось есть эту чертовщину, кусок за куском, пока не показался остров, — некоторые куски были просто отвратительны. Третье яйцо я не трогал. Я посмотрел его на свет, но скорлупа была слишком толстая, и трудно было разобрать, что в нем творится. Мне казалось, что я слышу, как там бьется пульс, но, быть может, это шумело у меня в ушах, как бывает, когда приложишь к уху морскую раковину.
Наконец показался коралловый остров. Показался внезапно, как будто вырос из моря на фоне восходящего солнца, совсем близко. Меня несло прямо к нему, но когда до берега оставалось не более полумили, течение круто повернуло, и, чтобы достичь цели, мне пришлось изо всех сил грести руками и осколками от скорлупы эпиорниса. И все-таки я добрался. Это был самый обыкновенный атолл, около четырех миль в окружности, с кучкой деревьев, родником и лагуной, где водилась пропасть летучих рыб. Я вынес яйцо на берег и положил его в безопасное место, за линией прилива, на солнцепеке, чтобы помочь птенцу вылупиться, потом крепко привязал челнок и пошел осматривать островок. На редкость нудное место — коралловый остров. Как только я нашел родник, всякий интерес к острову у меня пропал. Когда я был мальчишкой, мне казалось, что лучше и увлекательней приключений Робинзона Крузо ничего не может быть, а это место было скучнее церковных проповедей. Я бродил по острову, искал чего-нибудь поесть и думал о разных вещах. Но уверяю вас, мне все наскучило до смерти к концу первого же дня.
Мне повезло: в тот самый день, когда я вылез на сушу, погода изменилась. Немного севернее прошла гроза и краем задела мой остров, а к ночи разразился ливень, и ветер завывал ужасно. А ведь чтобы опрокинуть такую лодку, не много нужно, вы сами понимаете.
Я спал под челноком, а яйцо, к счастью, лежало в песке на берегу, немного повыше, и первое, что я услышал, был грохот, как будто сотня голышей ударилась о лодку, и меня окатило волной. Перед тем мне снилось Антананариво, я даже сел и окликнул Инто- ши, чтобы спросить ее, что тут за дьявольщина, и потянулся к стулу, на котором обычно лежали спички. А потом вспомнил, где я. Светящиеся волны набегали с такой яростью, точно хотели меня поглотить, а кругом было черным-черно. Ветер визжал, как зверь. Тучи повисли над самой головой, и дождь лил такой, точно небо дало течь и там ушатами вычерпывают воду я льют на землю. Огромный вал налетел на меня, над огненный змий, и я бросился наутек. Вспомнив о чел- не, я побежал обратно, — волны как раз отхлынули, шипя, но челн исчез. Тогда я вспомнил об яйце и стал ощупью пробираться к нему. Оно лежало целое и невредимое, и самая бешеная волна не могла его до стать. Я присел рядом и прижался к нему, как к това- рищу. Бог ты мой, что это была за ночь!
К утру шторм затих. С рассветом на небе не оста- лось ни единого облачка, а по всему берегу валялись обломки досок — так сказать, разобранный на части скелет моего челна. Но это помогло мне заняться ка- ким-то делом: выбрав два дерева, росших рядом, а с помощью эти обломков соорудил себе убежище от грозы. В тот самый день и вылупился птенец.
Да, вылупился, сэр, в то время, когда моя голова лежала на нем, как на подушке, и я спал. Я усльпшал треск, почувствовал толчок, сел и смотрю: яйцо про- бито, и оттуда выглянула смешная маленькая темная головка. "А-а! — воскликнул я. — Добро пожаловать!" И с небольшим усилием он вылез на свет божий.
На первых порах это был славный, добродушный малыш величиной с небольшую курицу, очень похожий на любого птенца, только покрупнее. Все тело унего было покрыто какими-то струпьями, которые вскоре опали, и редкими грязно-бурыми перышками вроде пуха. Трудно выразить, как я был рад ему. Пожалуй, далее Робинзон Крузо не сумел передать, что такое одиночество. А у меня появился интересный товарищ. Он поглядел на меня и повел глазом вбок, как курица, чирикнул и тотчас начал клевать, точно вылу» питься с опозданием на триста лет — это сущий пустяк.
