И я окончательно решила уехать.

Без Карена вернуться к старому образу жизни казалось нелепым, найти нового «босса» было хоть и не сложно, но тревожно, да и ранга они были помельче…

А с долларами я не пропаду в любой стране, где говорят по-английски.

Я заехала к матери и сообщила о своем решении.

Мать выглядела потухшей. Не было ни криков, ни возмущений, ни попреков. Она только сказала:

— Чужие мы… — голос ее дребезжал, — не сумела воспитать в тебе настоящие идеалы, ты всю жизнь только о себе думала…

— Довольно того, что ты страдала за человечество!

Мы помолчали, она не предложила мне поесть, как раньше, словно мы были уже далеко друг от друга…

Я вернулась к себе, лениво достала из почтового ящика газеты и письма и удивилась надрывным телефонным звонкам.

Я сняла трубку и услышала голос Алкиного мужа. Алка умерла от преждевременных родов. Не дослушав его, я повесила трубку и несколько часов просидела в каком-то оцепенении, Алкина смерть казалась самой большой нелепостью, ведь она была частичкой моей души…

Я встала, сняла жакет, повесила его на вешалку и увидела брошенные второпях газеты и письмо без обратного адреса. Я равнодушно подняла его. Почерк крупный, не очень интеллигентный, конверт самый дешевый, без картинок…

Неужели очередные рэкетиры?

Я надорвала конверт и увидела два листка, заполненных незнакомым почерком.

На одном было всего несколько строк:

«Пишу под диктовку Аллы. Она сознает, что умирает, но не может шевельнуться из-за капельницы. Сознание ясное, доктор засвидетельствовал ее подпись и просьбу».

На другом листке я прочла:

«Дорогая Настя! Жизнь меня переиграла. Остается дочь. Если выживет, возьми к себе. На Ваньку надежда плохая. Он знает, что она не от него. И возиться не сможет. А тебе готовое чадо не помешает. Увези ее туда, где живут по-человечески. Пусть хоть она будет счастливой. О настоящем отце не говори, он не имеет права на детей. Обнимаю вас обеих. Алла».

Все было написано подряд, в одну строку. И только ниже стояло: «Подпись больной заверяем». Врач и старшая сестра. И печать роддома.

Я знала, что могу уехать к отцу, что это маленькое слабое существо будет со мной, но странная неуверенность охватила при мысли, что моя приемная дочь так и не узнает родного языка, вырастет в благополучной, но чужой стране, не подозревая, где остались ее корни, где могила матери.

Раньше, когда я говорила, что трудно рвать нити, связывающие меня со страной, Алка смеялась:

— Ты не репа, чтобы думать о корнях…

— Но и не перекати-поле…

— Чушь! Родина там, где человеку хорошо.

— Почему же ты не уезжаешь?

— Меня там никто не ждет, трудно пересдать диплом, а работать посудомойкой для хорошего врача унизительно.

— Но там даже у медсестры зарплата выше!

— А самоуважение?!

И я решила, что хотя бы первые три года девочка должна прожить здесь, на родине. С моими деньгами и знанием языка я не пропаду за бугром и через несколько лет. Но лишать ребенка счастья хоть в раннем детстве слышать материнский язык я не имела права.

Раздался звонок. Долгий, настойчивый, упрямый. Пришлось встать, собраться с силами и открыть дверь.

На пороге стояла Ильза, в яркой малиновой куртке, с распущенными волосами, в вечернем макияже.

— Ой, простите, я только услышала о ваших делах. Мы в баре сидели, и я вся обмерла. Может нужна помощь? Я все умею делать, и постираю, и уберу, только скажите.

Лицо ее, несмотря на грим, выглядело по-детски рассеянным и смущенным.

— А может, вам деньги нужны на первое время? Я достану, завтра же привезу, вы только не молчите.

Значит, Карен хоть раз да ошибся. У этой девочки осталось сердце, несмотря на то что ей пришлось испытать в свои семнадцать.

Я достала простыни, полотенца, объяснила, что в квартире будет жить маленький ребенок, и попросила прокипятить все белье. И еще продумать, где поставить детскую кроватку.

Выходя из комнаты я увидела фотографию Карена и вспомнила просьбу его вдовы. Не обращая внимания на изумленную Ильзу, я взяла этот портрет и подожгла с уголка зажигалкой. Стряхнула с пальцев пепел, взяла Алкино завещание и поехала в роддом забирать свою будущую дочь…