Она взглянула на свою тетю, которая сказала:

— Мы только что получили телеграмму.

— Это касается Ника? — тихонько спросила она.

— Да, и... я боюсь, не очень хорошие новости.

Она вытащила телеграмму из кармана и протянула ей. Габриэлла все еще была мокрой, но она взяла этот клочок бумаги и развернула его. «Мы с сожалением сообщаем вам...»

Она прочитала это дважды и села на стул у бассейна. Онемев, она машинально стала вытирать лицо. Она так долго и со страхом ждала этого момента, что он уже не воспринимался ею как реальность. Она отложила полотенце и снова посмотрела на тетю.

— Даже тело не сохранилось, — произнесла она в конце концов. — Его закопали в канаве...

— Я сочувствую тебе, моя дорогая, — сказала тетя. — Не знаю, что еще можно сказать, кроме того, что я сочувствую.

— О, тетя Барбара, — проговорила она, начиная плакать. — О Боже, о Ник, моя любовь...

Ее тетя опустилась возле нее на колени и обняла ее. Вся ее блузка намокла от воды, остававшейся на теле Габриэллы после купания.

— Это несправедливо, — рыдала она. — Всех, кого я люблю... Мамочку и папочку, дедушку и бабушку... а теперь и Ника... О Господи, это несправедливо...

— Он умер героем...

— Думаешь, для меня это так важно? Нет, этого не может быть... Я горжусь им, но потерять его, Боже мой! У-мм! О Господи, Господи...

Барбара Дэвид видела, что сердце ее племянницы разрывается на части, и это разрывало ее собственное сердце.

Габриэлла была католичкой, хотя в последнее время и не очень ревностной, и поэтому теперь, потрясенная полученным известием, она чувствовала свою вину. Но Ник принадлежал к епископальной церкви, и его родители позвонили ей из Нью-Йорка, чтобы сообщить о своем намерении провести поминальную службу в их семейной церкви Святого Томаса на Пятой авеню. Ник венчался с Габриэллой в католической церкви, чем вызвал много пересудов и большое неудовольствие своих родителей. Поэтому теперь Габриэлла почувствовала, что у нее нет иного выбора, кроме как согласиться с просьбой его родителей. В конце концов, он принадлежал и им тоже, и к тому же они видели Ника-младшего только однажды. Так что она упаковала свой чемодан. Тетя Барбара предложила поехать с ней вместе, на что Габриэлла с радостью согласилась. Она полюбила тетку, как родную мать, и теперь, в этот самый трудный момент своей жизни, ей хотелось быть с нею. Она боялась остаться наедине со своим горем. Они взяли купе в салон-вагоне поезда «Супер-Чиф» до Чикаго, и пока комфортабельный поезд мчался через пустыни и пшеничные поля Запада и Среднего Запада, она пыталась обдумать свою жизнь и решить, как ей жить дальше без Ника.

— Я думаю, — сказала она тете, — что мне придется уехать из Лос-Анджелеса.

— Из-за того, что Эйб Фельдман ждет тебя в Нью-Йорке?

— Нет, я бы не стала переезжать ради него. Пошел он к черту. И не груз воспоминаний гнетет меня в Лос-Анджелесе. В конце концов, большую часть времени, что мы прожили с Ником, мы провели в Сан-Диего. Я просто думаю... Не знаю. Я всегда считала Нью-Йорк своим домом, несмотря на то что я почти всю жизнь провела цыганкой. И именно теперь, ну, я думаю, когда тебе действительно очень больно, хочется приползти домой и зализать свои раны.

— Я могу это понять, но надеюсь, что ты передумаешь. Моррис и я будем ужасно тосковать по тебе.

— Я тоже буду тосковать без вас. Ведь практически моя семья — это только вы... Не знаю. Как раз сейчас я в замешательстве.

— А что станется с твоим салоном?

Она пожала плечами:

— Я не знаю.

— Как обстоят дела с контрактом Эйба Фельдмана? Он ведь почти готов для подписания?

— Да, но я не уверена, что мне стоит вообще иметь с ним дело. Я даже не уверена в том, что буду продолжать работу модельера.

— О, дорогая, ты должна! Ты слишком талантлива, чтобы бросить это занятие. Помимо всего работа даст тебе материальную поддержку.

— Да, наверное. Кроме того, сейчас для меня ничто не имеет значения. Он был смыслом моей жизни. А теперь его нет.

Она неотрывно смотрела в окно, за которым поезд громыхал по переезду, где пожилая женщина за рулем пропыленного «форда» наблюдала проносящийся «Супер-Чиф». «Привет, старушка, — подумала Габриэлла, — была ли ты когда-нибудь молодой? Был ли у тебя когда-нибудь любимый? Теряла ли ты любимого когда-нибудь?»

«О Господи, — думала она, — так болит внутри. Так болит...»

На поминальной службе играли «Иерусалим», его любимый гимн. Она бормотала незнакомые слова и пряталась от людей за своей черной вуалью. Во время поминовения она держала на руках своего малышку сына. Он никогда не узнает своего родного отца. Проявит ли он интерес? Через десять или двадцать лет будет ли для него его погибший отец чем-нибудь, кроме изображения на старой фотографии? Жены и дети мужей и отцов, погибших в первую мировую войну, — помнят ли они их теперь? А если нет, то какую же безумную жертву принесли их мужчины. За что? За марш в День поминовения? Не за это ли умер Ник?

О Боже, так не надо думать. Он умер героем. Не об этом ли говорил священник? Но, черт побери, что сам он знает обо всем этом? О, Ник, любимый, красивый Ник. Любовь моя. Я никогда больше не увижу тебя живым, только в своих воспоминаниях.

Она вспомнила, как он был красив в белой морской форме и каким теплым было его тело рядом с нею в постели...

И она прокляла Бога.

Но жизнь продолжалась. Она понимала, что придется по-прежнему создавать модели, хотя бы ради денег, которые ей были необходимы. Она вернула десять тысяч долларов из двадцати пяти, которые занимала у дяди Морриса, и еще оставалась ему должна, у нее были обязательства, Лукреция и Розита зависели от нее, и у нее еще были заказчики. У нее на руках был и Ник-младший.

Она замкнулась в своем горе, перевела дыхание и снова вернулась к живым. Ей удалось подобрать очаровательную квартиру на Уошингтон-мьюс в Гринвич-вилидж, но помимо этого она оставила за собой квартиру в Брентвуде, понимая, что будет часто наведываться на Западное побережье. Она перебрала семь нянек, прежде чем выбрала ту, которая ей понравилась и которой можно было доверять. Это была беженка из Англии по имени Аннабель Робертс. Она подписала соглашение с Эйбом Фельдманом и начала работу в его конторе в жаркий июльский день 1942 года.

С цинизмом, порожденным отчаянием, она сказала себе, что жизнь побила ее достаточно. Теперь она должна нанести ответный удар.

Она намеревалась добиться, чтобы «Салон Габриэллы» пользовался величайшим успехом в Америке.

ЧАСТЬ XII

ВЕЧНЫЙ ГОРОД

1943—1944

ГЛАВА 52

Фаусто Спада припарковал машину напротив ювелирного магазина своего тестя на виа Кондотти 17 декабря 1943 года. Место для парковки было найти нетрудно, потому что в оккупированном немцами Риме бензина не было. Исключение составляли машины должностных лиц или таких людей, как Фаусто, связанных с фашистской иерархией. Запрещены были даже велосипеды, так как за неделю до этого партизан на велосипеде бросил гранату в немецких солдат. Рим снова стал таким, каким он помнил его в детстве: городом пешеходов, где на улицах изредка попадались старинные конные экипажи.

Фаусто вошел в магазин Паоло. Внутри элегантного салона все было как прежде. Казалось, что время остановилось. На стареющем продавце по-прежнему были брюки в полоску и визитка, как будто в сотне километров к югу от Рима не шли ожесточенные действия этой невероятно кровавой войны, в которой немцы с неожиданной жестокостью и упорством сдерживали высадившихся на полуострове англичан и американцев, не давая им продвинуться.

Продавец кивнул Фаусто, направлявшемуся в офис своего тестя. Паоло, которому к тому времени было за восемьдесят, взглянул на входящего.