— А жена и дети у вас есть?
Я рассказал ей о своей жене и о том, как она меня мучает. Ханна-Бася слушала и менялась в лице.
— Как же вы живете с такой мегерой? — спросила она.
— В Америке, — ответил я, — если разводишься с женой, надо платить алименты, иначе окажешься за решеткой. А алименты такие, что никаких заработков не хватит. Вот она, справедливость по-американски.
Она сказала:
— Бог терпит долго, но наказывает сурово. Она плохо кончит.
Ханна-Бася осыпала мою жену проклятиями и воскликнула:
— Да как вы вообще еще таскаете ноги, если она отбирает у вас последний кусок?!
— Сам не знаю.
— Заходите ко мне, — предложила она. — Я почти всегда готовлю больше, чем мы с папой съедаем. Я целыми днями сижу одна. Папа приходит поздно. С вами мне будет уютней.
Первый раз в жизни меня пожалели, первый раз в жизни, общаясь со мной, захотели давать, а не брать. Мы съели шкварки со свежим хлебом из соседней булочной и смочили все это водянистым чаем, обсуждая историю трех братьев, старший из которых выкупал из темницы невинных пленников, средний устраивал свадьбы бедным сиротам, а младший соблюдал Шаббат. Потом я рассказал ей о юноше, нашедшем золотой волос и объездившем весь мир в поисках той, с чьей головы он упал. Встретил он ее на Мадагаскаре, она оказалась самой королевой. Ханна-Бася ловила каждое слово.
Что тянуть? Мы полюбили друг друга. Я распорядился, чтобы дом не трогали, и стал приходить к ней каждую неделю, иногда даже по нескольку раз. И всегда на мне был один и тот же потертый костюм и видавшая виды шляпа. Я приносил ей подарки, какие мог бы позволить себе продавец швейных машинок: фунт брынзы, корзиночку фруктов, пачку чая. Соседи, узнав, кем я работаю, стали наперебой просить продать им швейную машинку в рассрочку. Вскоре я понял, что, если и дальше буду так «торговать», весь Браунсвил выстроится в очередь, и сказал Ханне-Басе, что поменял место работы: устроился в страховую компанию. Да, я же вам главного не сказал: я назвался другим именем — Давид Вишковер. Я его не выдумал, так звали моего двоюродного брата.
В течение какого-то времени мне удавалось избегать ее отца, синагогального служку. Ну, а Ханна-Бася так меня полюбила — просто не передать. Еще вчера мы даже не подозревали друг о друге, а месяц спустя вся ее жизнь вертелась вокруг меня. Она вязала мне свитера и готовила мои любимые кушанья. Когда я пробовал сунуть ей пару долларов, она отказывалась, мне приходилось буквально умолять ее их принять. По сути дела, я был миллионером, а на Блейк-авеню превращался в бедного страхового агента, вечно голодного подкаблучника, обираемого собственной женой. Я понимаю, о чем вы хотите меня спросить. Да, Ханна-Бася и я фактически стали мужем и женой. Она была девственницей. Как такую девушку удалось втянуть в эту авантюру — отдельная история. Я немного знаю еврейский закон и убедил ее, что Тора позволяет мужчине иметь двух жен. Она же, будучи незамужней, также не совершает прелюбодеяния. Впрочем, если бы я велел ей стоять на голове, она бы тоже послушалась.
Пока отец Ханны-Баси ни о чем не подозревал, все шло как по маслу. Мы жили, как голубок и горлица. Но долго ли такое может оставаться тайной? Когда он наконец узнал, что к его дочери ходит женатый человек и она принимает это как должное, разразился страшный скандал. Я клятвенно заверил его, что, как только моя стерва-жена даст мне развод, я буду стоять под хулой с его дочерью.
Насколько Ханна-Бася была красива, настолько ее отец уродлив; желчный, квелый, в чем только душа держится. Он пригрозил, что меня отлучат от синагоги. Чем дальше, тем, агрессивнее он становился. Намекал даже, что меня и в тюрьму можно упечь. Признаться, я здорово струхнул. Но — хоть и грешно так говорить — удача была на моей стороне. Он заболел: что-то с почками, еще с чем-то. Я приглашал к нему врачей, помог устроить его в клинику, оплачивал сиделок, притворяясь, что все это ничего не стоит. Через несколько месяцев он умер. Я поставил ему памятник на полторы тысячи долларов и убедил Ханну-Басю, что деньги прислали из Високи. Где одна ложь там и другая. Как это говорится в Талмуде?
— «Один грех влечет за собой другие».
— Вот-вот.
После смерти отца Ханна-Бася стала еще большим ребенком. Я никогда в жизни не видел, чтобы дочь так сильно скорбела по отцу. Она кого-то наняла читать Кадиш, ставила свечи в синагоге, каждый день ходила на его могилу. Я сказал, что мои дела в страховой компании идут хорошо, и пытался давать ей побольше денег. Какое там! Ей ничего не нужно, уверяла она, кроме батона хлеба, картошки и фунта требухи по праздникам. Шли годы, а она носила все те же выцветшие платья, которые когда-то привезла с собой из Польши. Я хотел снять для нее квартиру на Оушен-авеню и обставить ее. Она и слушать об этом не хотела. Она продолжала наводить глянец на свою рухлядь. Однажды в одной из еврейских газет она наткнулась на мою фотографию. Меня избрали председателем управления дома для престарелых, и в газете был короткий репортаж. Она сказала: «Смотри-ка, этот Сэм Палка — просто твой близнец. Вы что, родственники?»
Я сказал: «Да, здорово было бы иметь такого родственничка. К сожалению, в моем роду богачей нет».
Признайся я тогда, что я и есть Сэм Палка, нашим отношениям пришел бы конец. Ей нужен был бедняк, нуждающийся в ее заботе, а не богач, который баловал бы ее. Всякий раз, когда я уходил, она совала мне пакет с едой, чтобы я не умер с голоду у себя дома. Смешно, да?
Годы пролетели, я и оглянуться не успел. Кажется, только вчера я был жгучим брюнетом, глядь, уже седой. Ханна-Бася тоже не была больше неоперившимся птенчиком. Но душа у нее осталась детской. Дом на Блейк-авеню так обветшал, что я всерьез опасался, что в один прекрасный день он просто рухнет. Мне приходилось давать взятки всяким инспекторам, чтобы они не признали здание непригодным для проживания. Книги, которые Ханна-Бася привезла с собой из Високи, в конце концов все-таки развалились, и она начала читать эмигрантов. У меня этого добра хватало. Отправляясь к ней, я всегда захватывал несколько книжек, и ей всегда все нравилось независимо от качества. Она вообще всех любила, кроме моей жены. Зато ее она просто возненавидела. Ей никогда не наскучивало слушать о моих бедах и напастях, а мне было что рассказать. Бесси нашла себе какого-то прощелыгу-сутенера и разъезжала с ним по всей Европе. Дети тоже доставляли мне мало радости. Сын бросил школу, дочери хоть и вышли замуж; но все — неудачно. Бесси посеяла в детях неприязнь ко мне.
Я был хорош только для одного — выписывать чеки. И все-таки мне крупно повезло в жизни. У меня была Ханна-Бася. Она в общем-то не изменилась. За все это время она выучила от силы десяток английских слов. Большинство старых жильцов съехало, и в их квартиры вселились пуэрториканцы. Остались только две старухи да Ханна-Бася. У одной старухи была катаракта, и вскоре она ослепла, у другой — водянка. Никакая медсестра не обеспечила бы им такого заботливого ухода, как Ханна-Бася.
Вы не поверите, за все эти годы она ни разу не побывала в Манхэттене — боится метро, не выносит грохота. Время от времени мы ходим на какой-нибудь еврейский фильм в кинотеатр на Хопкинсон-авеню. Ну хватит, думал я иногда, пора прекратить эту затянувшуюся комедию. В конце концов почему бы ей не пользоваться моими деньгами. Я хотел снять для нее на лето дом в Катскилз, предложил съездить со мной в Калифорнию. Ни за что! Хотел купить ей вентилятор — кондиционеров тогда еще не было, — она запретила. Ее до смерти пугала всякая техника. Она даже телефон мне не позволила установить. Единственное, на что она согласилась, это радио. При этом Бог знает сколько времени прошло, прежде чем она научилась ловить еврейские станции. Такова Ханна-Бася, и такой она останется до последнего вздоха.
Дорогой мой, я пообещал, что буду краток, и слово свое сдержу. Бесси умерла. Она поссорилась со своим подлецом-сутенером и одна уехала в Гонконг. Зачем она туда потащилась, я уже никогда не узнаю. В один прекрасный день в ресторане с ней случился удар, и она умерла. Это произошло в 1937 роду. В течение всех тех лет, что я ходил к Ханне-Басе, мы клялись друг другу, что, если что-нибудь случится с Бесси, мы поженимся. Но я все никак не мог собраться с духом и рассказать ей о том, что произошло. Не могло быть и речи, чтобы переехать к Ханне-Басе в ее трущобы. Привести ее в свою десятикомнатную квартиру на Парк-авеню я тоже не мог — все мои соседи были богаты до неприличия; у меня самого была горничная-негритянка и экономка из Ирландии. Я посещал приемы и устраивал приемы. Никто из моих знакомых не говорил на идише. Ну как бы я привел Ханну-Басю в этот гойский мир? С кем и о чем бы она там говорила? Ну и потом, неизвестно еще, чем бы это кончилось, узнай она, что все эти годы я ей лгал. Вполне вероятно, это было бы для нее таким потрясением, что наша любовь лопнула бы, как воздушный шарик. Я стал подумывать о том, чтобы уехать с ней в Палестину и поселиться где-нибудь в Иерусалиме или на могиле Рахили, но Гитлер к тому времени уже был у власти и показывал когти. Не очень-то подходящая пора для дальних путешествий, разумнее было сидеть в Америке.
