Хошунное управление размещалось в нескольких юртах, тут же была большая юрта для самого нойона, затем юрта рассыльного и юрты для приезжих. А поодаль виднелись скромные юрты простых аратов, меж которых стаями носились собаки, то и дело затевая свары. На юго-восточной окраине этого поселка виднелась так называемая «черная юрта» — бревенчатая избушка, служившая тюрьмой; возле нее расхаживал стражник с берданкой на плече.

— Чего этот человек расхаживает там с ружьем? — спросил Максаржав.

Один из слуг ответил:

— В этом доме содержатся преступники, и входить в него запрещено.

Когда нойон подъехал к канцелярии хошунного управления, писцы и чиновники почтительно встретили его, помогли слезть с коня. Один из слуг принял коня нойона и отвел его к коновязи. Своего скакуна Максаржав привязал сам, а когда вернулся к канцелярии, один из чиновников со словами: «Добро пожаловать!» — распахнул перед мальчиком дверь.

Поздоровавшись с чиновниками, Га-нойон обратился к старику писцу:

— Дай этому парнишке переписать что-нибудь. Да покажи ему, как надо писать по форме. Пусть он до моего отъезда побудет у тебя.

— Слушаюсь. — Старик согнулся в поклоне.

Га-нойон прошел в хоймор, сел в кресло с удобными подлокотниками и занялся разбором дел. По обе стороны от него уселись чиновники, писцы и слуги. Просители пли свидетели, входившие в юрту по вызову, становились у самой двери на колени, почтительно сложив ладони перед грудью. После разбирательства виновных наказывали в соседней юрте и отправляли в «черную юрту». Максаржав пугался и вздрагивал, когда нойон начинал вдруг кричать, но тот, видимо, считал, что так положено вести себя с преступниками. Сидевший справа от нойона чиновник докладывал:

— Мы арестовали и держали до вашего приезда, нойон, нескольких отъявленных неплательщиков. Они хитрят и изворачиваются. Каждый год просят освободить их от податей.

— Пусть один из этих людей войдет, — приказал нойон.

В юрту вошел старик, которого Максаржав хорошо знал. Это был Сурь — один из самых бедных в округе аратов. Всего-то и было у него «богатства» — десяток овец и коз. Максаржав вспомнил, что в прошлом году у него пало несколько коз и что мать посылала семье старика еду, когда они кочевали поблизости.

— Почему же вы, дядюшка Сурь, отказываетесь платить налог? — строго спросил Га-нойон.

— Окажите милость, почтеннейший нойон! У меня, старого, никакого имущества не осталось, даже юрты нет — живу в шалаше. Пошли своих людей, пусть убедятся. Чистую правду говорю!

— Посылали мы к нему инвалида-рассыльного, — пояснил чиновник. — Так он не соизволил даже отогнать от юрты собак, и они порвали рассыльному дэли. Разве это не говорит о строптивости старика? Если прощать долги таким бездельникам, то хошунному управлению за всех платить придется.

— У тебя же есть скот, я слышал! — продолжал допытываться Га-нойон.

— Да, нойон, есть. На все семейство единственная ярочка.

Судейский чиновник снова вмешался:

— Врешь ты, старик. Небось припрятал скотину. Голов сто наверняка имеешь. Да что с ним разговаривать, всыпать ему бандзой, сразу найдет, чем платить налог!

— Погоди. Такого один раз ударишь — от него, дохляка, мокрое место останется. На что это похоже? У вас под арестом сидят настоящие разбойники, а их еще бандза не коснулась, вы же собираетесь наказывать жалкого старика, у которого за душой действительно ничего нет! — возвысил голос Га-нойон.

Максаржав был рад такому обороту дела. Он давно уже порывался сказать, что беднее дядюшки Суря не сыщешь во всей округе, но не осмеливался подать голос в присутствии столь высоких особ и сидел молча, внимательно наблюдая за происходящим.

— Обстоятельства вынуждают нас прибегать к наказанию должников, уважаемый нойон, — снова заговорил чиновник. — Если позволить хоть одному ничтожному рабу своевольничать, это повлечет за собой неисчислимые бедствия.

Га-нойон подумал: «Лучше было оставаться дома, чем заниматься государственными делами с таким остолопом. У меня вон сколько скота — никакой дзуд[Дзуд — зимняя бескормица, которая бывает в результате сильного снегопада.] его не истребит! Нет, не хочу я стать посмешищем для людей, пойду-ка лучше к себе. И Максаржава отдавать в писцы, пожалуй, не стану. А то потом до конца дней будет клясть меня за то, что я испортил ему жизнь. И все же надо бы в управлении иметь своего человека». Нойон покосился на Максаржава, который, не поднимая головы, старательно писал что-то.

Приказав удалить из юрты старика Суря, Га-нойон объявил решение:

— Послать людей, пусть опишут все имущество старика! Проверить его аил и переписать весь имеющийся там скот. Если взять со старика нечего, пусть отработает задолженность — напилит дров для хошунного управления. Ну, а остальные дела вы уж разбирайте без меня!

Нойон встал, слуги распахнули перед ним дверь. За нойоном из юрты вышли и все остальные, строго соблюдая порядок — согласно чинам и званиям.

Сославшись на недомогание, Га-нойон направился было к жилой юрте, но тут выступил судейский чиновник, который только что разбирал дела жалобщиков.

— Может быть, уважаемый нойон осчастливит своим посещением мою убогую юрту? Тут к нам приехала певица из хошуна Балдан-Засак. Завтра уезжает, хотелось, чтобы она спела для вас.

— Я же сказал — мне нездоровится! И потом, неужели нельзя эту певицу пригласить в мою юрту? А к вам я зайду в другой раз.

— Хорошо, я пришлю ее.

Судейский удалился, а Га-нойон вошел в юрту, где Максаржав уже пристроился у столика переписывать какую-то бумагу.

— Максаржав! — окликнул его нойон.

— Слушаю вас, учитель. — Мальчик склонился в почтительном поклоне.

— Ты знаешь старика Суря? Ведь он, кажется, из ваших мест.

— Знаю, учитель. В наших кочевьях это самый бедный из всех бедняков. Живет — хуже некуда.

— Вот, значит, как...

Вошел чиновник, а за ним молодая женщина, живая, смуглая, черноглазая.

Нойон предложил певице сесть и принялся угощать ее, расспрашивать, кто она и откуда родом. Оказалось, что в Великом Хурэ она познакомилась с человеком из здешних мест. Поженились и приехали сюда, но муж вскоре бросил ее. Га-нойон внимательно смотрел на молодую женщину. «Разве можно сравнить ее с Гунчинхорло? Это же зрелая женщина, налитое яблочко!» Максаржав с интересом следил за взглядом учителя. Нойон преображался прямо на глазах. Недомогание как рукой сняло, глаза весело блестели. Забыв о болезнях, Га-нойон и сам принялся за угощение. И вдруг он обратился к чиновнику:

— А вы, уважаемый, ступайте. Вашу гостью мои люди проводят, о ней не беспокойтесь.

Чиновнику пришлось повиноваться.

А нойон кликнул слуг и приказал поднести гостье в подарок от его имени хадак и пластину серебра. Потом он попросил ее спеть что-нибудь.

— Что же мне спеть для такого высокородного господина? Да и певица-то я не ахти какая, вы уж меня извините.

— Спой песню, что поют в ваших краях.

И она запела:

Все, кто был в юрте, внимательно слушали певицу и даже подпевали ей.

— Спой нам еще. У тебя чудесный голос, — сказал нойон и пригласил ее сесть поближе.

Женщина словно не расслышала приглашения, она начала новую песню — «Мой резвый конь». Вслушиваясь в мелодию народной песни, нойон глубоко задумался. А чудесный голос все лился, лился, звуки песни долетели и до «черной юрты», где сидели бедняки, которых хошунные чиновники приговорили к наказанию бандзой. Даже собаки, казалось, прекратили свою бесконечную возню и притихли. «Неправда, что в Гоби не водятся птицы, — думал Га-нойон, теребя усы. — Под сенью Трех Красавиц [Три Красавицы — название горного массива в Южном Гоби.] немало таких соловьев. Неплохо бы заиметь такого соловушку и у себя. Гобийские женщины решительны и бесстрашны. Говорят, что иная может даже борца хангайского на землю повергнуть и разбойника на дороге не испугается. Судя по рукам, эта женщина привычна к черной работе. Как же мне подступиться к ней? Но вышло бы сраму». И нойон снова налил себе чарку. И тут в юрту снова вошел чиновник в сопровождении мальчика, брата певицы.