— Отпускай!

Пегий пронзительно заржал, резко вскинул задние ноги, пытаясь сбросить седло, и, взметая пыль, бросился к табуну. Вскоре он уже вихрем мчался к южной долине.

— Неужели полезет в Селенгу? — тревожно спросил кто-то.

— Чего ему в реке делать, не полезет! — не очень уверенно сказал Того и, стегнув коня, поскакал следом за двухлеткой.

— Плетью! Плетью поддай ему! — крикнул он Максаржаву.

Мальчик, услышав этот возглас, приободрился и начал работать плетью что есть силы. Наконец ему удалось справиться с конем и повернуть назад, к табуну. Его встретили два табунщика. Они подбежали к разгоряченному коню с двух сторон, чтобы привязать к седлу длинные сыромятные ремни. Один из них взял коня за повод. Мальчика отвязали и поставили на землю, по ноги его не держали, он лег, уткнувшись лицом в землю. Подошел Того.

— Ну, моя паука закончилась. Теперь пойдешь учиться к нойону. Вставай, вставай. Сбегай-ка, приведи наших коней.

Мальчик поднялся и, прихрамывая, побежал ловить коней. Своего коня он поймал, но забраться на него не смог — не хватило сил. И тогда он заплакал. Размазывая по лицу слезы, Максаржав тяжело и медленно шагал рядом с конем. «Плохой из меня наездник! Все теперь будут надо мной смеяться. И зачем только отец привез меня сюда? Разве нельзя прожить без всякого ученья?»

У юрты нойона их встретила старуха.

— Пора давно за ученье приниматься, нойон гневается. Скорее! Иди переоденься!

Мальчику вспомнилось, как мать, провожая его, говорила: «Ученье — дело нелегкое, ты уж, сынок, крепись». Вспомнились ему и ученики-послушники, что живут при монастыре, он видел у них на теле рубцы и язвы от постоянных побоев.

Старуха ввела Максаржава в юрту нойона. Мальчик остановился у входа, поклонился, сложив ладони перед грудью, и опустился на колени. Га-нойон сидел, разглядывая курительную трубку из светлого халцедона. Увидев вошедших, он встал. «Сейчас начнет бить, — мелькнуло в голове у Максаржава. — Хорошо же начинается ученье! Пропаду я здесь». Но нойон бить его не стал. Он подошел к очагу, прочистил трубку и, усевшись на низенький табурет, сказал:

— Ну-ка, сынок, скажи «а».

— А-а.

— Этот звук называется «а». С него начинается слово «ав» — «отец» и слово «ач» — «благо». Запомни гласные звуки: «а», «э», «и», «о», «у». Скажи еще раз: «а».

— А-а.

— На этой доске пишут бамбуковой палочкой. А когда научишься, будешь писать кисточкой на бумаге. Дай-ка мне сало! — обратился нойон к старухе. Та проворно подала тарелочку с салом. Нойон натер доску салом, взял горсть золы, посыпал на доску и отряхнул руки.

— Смотри, как я делаю, запоминай, учись.

Он тщательно вывел палочкой на доске первую букву алфавита.

— Срисуй эту букву и напиши две строки. Да не перепачкайся салом и золой.

— Хорошо, учитель.

— Уважай знание. Всему в мире есть предел, и только знание не имеет предела. Ну, а теперь ступай.

Максаржав, пятясь, удалился.

Занятия проходили каждый день, утром и вечером. Максаржав учился писать буквы «а», «э», «и», «о», «у», твердил слоги «ба», «бэ», «би», «бо», «бу». Когда у него получалось плохо, нойон сердился, бил его по рукам, бранился и выгонял из юрты.

— Пошел прочь, греховодник! Нет у тебя усердия в ученье, а это великий грех!

Или:

— Конечно, сытому не до ученья! Тебе бы только утробу свою набить!

Глаза у учителя в такие минуты горели недобрыми огоньками, и редкая бородка тряслась от негодования. Сиплый голос нойона, бубнящий: «ба», «бэ», «би», «бо», «бу», звучал в ушах мальчика даже в свободные часы. Часто он прерывал игру и, с изменившимся лицом, убегал из ставки князя куда-нибудь подальше.

Слова нойона: «Пусть приучается к работе, не следует его баловать» — развязали руки его жене. Госпожа то и дело давала Максаржаву поручения. И нойон тоже не отставал от жены.

— Уж больно много спит он у нас. Буди-ка его по утрам пораньше, — сказал он как-то старухе, с которой Максаржав жил в маленькой юрте.

И с тех пор она стала поднимать мальчика чуть свет, тем более что сама она, как все старые люди, спала мало. А гости, что посещали нойона, в один голос говорили, что Максаржаву очень повезло, что он должен молиться на учителя, который взялся его обучать.

В Великом Хурэ[Великий Хурэ — старое название монгольской столицы, ныне город Улан-Батор] у Га-гуна была обширная усадьба — в большом дворе стояли три глинобитных домика, средний из которых служил молельней. Иногда нойон проводил в молельне долгие часы, замаливая грехи. На лето он выезжал в худон[Худон — провинция, сельская местность.род Улан-Батор.], где ему приходилось заниматься делами хошунного управления. «Избавлюсь от интриг и от зависти людской — откажусь от должности управителя!» — повторял он часто. Га-нойон не раз просил об отставке, по в высших кругах отставки ему не давали. Шли годы, и все оставалось по-прежнему. Только больше стало теперь в степи китайских торговцев. Они повсюду настроили своих лавчонок и давали в долг нужные и ненужные товары, а все долги заносили в книги. А потом, глядишь, гонят на юг стада овец и коз, табуны коней, полученных от аратов[Арат — кочевник-скотовод.] в счет долга и долговых процентов. Пытался Га-нойон с этим бороться, даже ездил в столицу, но ничего не добился.

Ему всегда становилось не по себе, если он видел, как женщины, в том числе и его жена, направляются за покупками в китайскую лавку. «Повсюду толпы бродяг и попрошаек, гони не гони их — толку мало. А эти китайцы — сущие разбойники! Раньше, бывало, редко встречались, а теперь разбрелись по всей стране. И хитрые, бестии, все больше на имущество богатых и знатных семей зарятся. И не боятся ни суда, ни наказания бандзой[Бандза — палка, применявшаяся для наказания виновных.] или ремнем. Нет, лучше закрыть глаза и ничего не видеть, читать книги или заняться охотой».

Люди говорили, что у гуна Ганжуржава скота не меньше двух тумэнов[Тумэн — десять тысяч.]. Да и в сундуках хранится богатство немалое. В большой юрте по обе стороны от входа стоят большие, со спинками кровати, рядом шкафчики с четырьмя ящиками, на которых сверкают витые серебряные ручки. На пестром покрывале в три ряда стоят сундучки. А самое ценное спрятано в шкатулке с двойными стенками, что стоит под кроватью нойона. В хойморе [Хоймор — место для почетных гостей в юрте, напротив входа.] — позолоченный алтарь с бурханами[Бурхан — скульптурное изображение божества.]. Он понижается ступеньками, и последняя ступенька почти достигает центра юрты. В восточной части юрты стоит столик, перед ним — мягкое кресло с низкой спинкой, которое иногда покрывают тигровой шкурой. Это рабочее место нойона. Пришлось как-то нойону побывать за границей, в России, и он привез оттуда чугунную печку, подарок какого-то русского князя. Ганжуржав-гун с гордостью демонстрировал свое приобретение окрестным нойонам, и все в один голос признавали, что вряд ли найдется в здешних краях мастер, который сумел бы сделать такую отличную вещь. Привез он из России и необычный сосуд для приготовления чая — с трубой и топкой. Эту топку надо было раздувать с помощью сапога. Но кто же ставит на очаг сапог! «Никчемная вещь!» — решил нойон и отдал сосуд меднику, а тот сделал из него добрый, луженный изнутри кувшин для чая, из которого нойон угощает своих уважаемых гостей.

Когда Ганжуржав впадал в гнев, он кричал, что он всех сильнее и никто не сможет его одолеть. Когда же ему приходилось вершить суд, он всякий раз внушал виновному: «На все предопределение божье! За свой грех ты получишь сорок ударов бандзой. Такой уж жребий выпал тебе в прошлой жизни!» Или: «Ты беден, потому что такова воля божья. Зато в будущей жизни тебя ждет блаженство и счастье!»

Однажды Максаржава окликнул Того:

— Ма-гун, пойдешь со мной на речку купаться?

— Конечно, пойду, аха!

Плавно и величественно текут воды Селенги. На воде почти не видно ряби. У реки полно комаров, и конь стал мотать головой, дергая поводья. Вставший спозаранку, невыспавшийся и разомлевший на солнце мальчик задремал, сидя в седле, и свалился с лошади. Когда он ударился о землю, конь Того прянул в сторону.