Кто-то, спохватившись, тянул из ее рук намертво схваченный топор, со всех концов, как на пожар, к месту происшествия неслись любопытные… Словесный водопад не иссякал, возносясь к таким образным высотам, низвергаясь такими бурными проклятьями, что казалось – все горе и одиночество, скопившиеся в ее душе, прорвав плотину сдержанности, выплеснулись и затопили обычно гулкие, но в этот миг непривычно тихие ущелья казармы. Позже, вспоминая этот эпизод, мама описывала свое состояние цитатой из Пушкина «и все тошнит, и голова кружится, и мальчики кровавые в глазах»… Потирая не верящее самому себе ухо, я восхищенно слушала мамины оскорбительные рулады и была совершенно счастлива сознанием нашей полной победы. С тех пор слово стало для меня единственной защитой. То, что не удавалось моим не слишком умелым кулакам, удалось, как все чаще и чаще говорили, моему «хорошо подвешенному языку», так что я представляла себя идущей в бой на врага с гордо реющим «хорошо подвешенным» языком. Прежние обидчики, некогда встречавшие меня в коридоре традиционным издевательством, теперь предусмотрительно сторонились, боясь нарваться на смачную словесную оплеуху.
Атмосфера детства явно не способствовала появлению у меня теплых чувств к неведомому родителю, которого я привычно ассоциировала с единственно знакомым мне мужским типом, способным, по бабушкиному определению, лишь «жрать, срать да одежу драть».
Однако, как и любого ребенка, меня интересовала тайна собственного появления на свет, коего я была лишь пассивным и беспамятным участником. Я часто расспрашивала маму о подробностях этого главного происшествия в моей жизни. Она вспоминала неохотно, с оттенком стыда, но все же в конце концов из ее разрозненных рассказов перед моим внутренним взором возникла картина, напоминавшая старомодный фильм, действие которого развернулось на фоне гигантского строительства коммунизма, окрашенного в хорошо освоенную соцреализмом черно-белую гамму. Пока ползут по экрану неторопливые титры, сопровождаемые бравурной музычкой, зритель должен поближе познакомиться с главной героиней. Вот именно – героиней! Лучше слова не подберешь при описании характера моей мамы в самом начале ее жизненного пути.
Она принадлежала к удивительной, сейчас уже почти вымершей категории людей, одаренных способностью к состраданию, верой в справедливость, страстным желанием делать добро. Однако она полагала эти добродетели не общечеловеческими, а чисто коммунистическими, воспитанными советской властью. В юности это заблуждение объяснялось и усугублялось ее редкой наивностью и доверчивостью. Она свято верила в приторную гуманистическую ложь, которой любимое Отечество прикрывало свои злодейства, и некому было открыть ей глаза на правду, о которой не сообщали в газетах и по радио, которой не было места в комсомольских проповедях и лекциях по научному коммунизму. Ее родители были настолько парализованы страхом, что не только с детьми или друг с другом, но даже с самими собой не решились бы обсуждать вопросы, за которые легко можно было в те годы поплатиться свободой и жизнью. Мама родителей любила, но отчасти презирала, считая, выражаясь словами советского классика, «мещанами», «варварами» и даже слегка «врагами», неспособными подняться над низменной суетой и понять высоких устремлений ее души. В двадцать лет модель мира представлялась ей предельно простой. Как некая не требующая доказательств объективная реальность, в мире существовала справедливость, в этом не могло быть сомнения. Нищета, разруха, голод – следствие войны и происков врагов, это тоже было ясно. Немного смущало то, что любовь к товарищу Сталину как бы превышает рамки разумного. Так что вместе с подругой, чей отец бесследно исчез незадолго до ее рождения, они даже написали письмо в «Правду», пытаясь усовестить редакцию, забывшую о чувстве меры. Смысл его сводился к тому, что смешно-де продолжать печатать поздравления с семидесятилетием любимого вождя, когда тому уже стукнуло семьдесят два года. К счастью, письмо так и не было отправлено, а подружкина мать, обнаружив его, так кричала и даже била юных правдолюбиц, что им пришлось смириться и притихнуть.
Тем не менее жить действительно становилось лучше, жизнь действительно становилась веселей, с каждым годом удаляясь от военного детства, застрявшего в памяти тоскливым, неотступным, поработившим все чувства и мысли голодом. С пронзительным стыдом мама вспоминала, как следили они с маленьким, еле передвигающимся на рахитичных ногах братишкой за соседом, жарившим на примусе оладьи из картофельных очисток. Умом-то они понимали, что дожарит, «жила», и унесет с собой свое сокровище, но все же надеялись, что случайно соскользнет сверху самый последний, маленький оладушек, плюхнется на пол, а они – тут как тут, цап… и нет его! С тех пор мама полюбила поговорку всех голодающих: «Кто спит – тот обедает».
Жизнь становилась веселей, и маме хотелось уехать подальше от семейных раздоров, из тесноты казарменного житья, от изнурительной мещанской суеты куда-нибудь в бескрайние просторы Сибири или Казахстана. В связи с этим ее желанием вполне естественным кажется факт, что, отклонив предложение остаться в аспирантуре педагогического института, она поехала в Казахстан, на освоение целины, проигнорировав глухое отцово бешенство, материнские приступы и впервые прозвучавшие упоминания о том, что кого-то якобы в Казахстан под конвоем везут, а она-де своей волей голову в петлю сует.
Колхоз «Заря коммунизма» и недавно возникший поселок Буденовка были местом ее назначения, где, по идее, она должна была преподавать в школе русский язык и литературу. Однако школы в Буденовке не было, так же как не было и детей школьного возраста. Зато были младенцы, которым срочно требовалась воспитательница.
Так двадцатидвухлетняя выпускница литфака, гордая обладательница «красного» диплома, по мановению размашистой подписи директора колхоза превратилась в заведующую, кастеляншу, завхоза, повара и единственную воспитательницу детского сада, разместившегося в наспех сколоченном дощатом бараке. С утра до позднего вечера она вытирала носы, подтирала попки, утешала, убаюкивала и кормила дюжину разнокалиберных детишек, не решаясь даже самой себе признаться в том, что скучает по дому, родителям, по своей же собственной мечте, так бездарно разошедшейся с нелепой реальностью.
Кстати, загадочные упоминания о том, что кого-то отправляют в Казахстан под конвоем, неожиданно нашли подтверждение. На дворе стоял 1956 год, и в Буденовке жили ссыльные, работавшие наряду с такими же, как она сама, юными энтузиастами в колхозе, а поселок строили зэки из близлежащего лагеря. Всего за несколько месяцев мама прошла ускоренный курс той политграмоты, которой в институтах не обучали. И даже когда на всю страну прогремел своими разоблачениями Двадцатый съезд, шока у мамы он не вызвал, так как жизнь заблаговременно предоставила ей возможность убедиться во всем своими глазами. Тем не менее ее коммунистическое мировоззрение осталось нерушимым. В ошибках или, как их тогда называли, «перегибах» были виноваты люди, идея же в ее сознании пребывала совершенно незапятнанной.
Мой будущий отец был главным инженером того самого колхоза, где маме предстояло растить себе учеников. Он и сам лишь пару лет назад закончил местный сельскохозяйственный институт, заняв сей ответственный пост в столь юном возрасте, поскольку других претендентов на него просто не было.
Итак… вступление закончилось, затихла музыка, и я вижу на старой, плохо сохранившейся пленке памяти свою маму в кузове грузовика, направляющегося из районного города в село Буденовку Мендыгаринского района Кустанайской области по пыльной бескрайней степи.
Мой отец был первым человеком, встретившим ее на новом месте. Мама только что проделала трехчасовой путь, сидя верхом на своем убогом чемоданчике, на треть заполненном аккуратными конспектами по литературе, в прозаическом соседстве с какими-то железяками, всю дорогу нестерпимо гремевшими и вонявшими соляркой, усугубляя и без того сильную тошноту. Изо всех сил сдерживавшаяся в дороге мама, подъехав к колхозной конторе, отсалютовала залпом рвоты под ноги незнакомому раздраженному человеку, помогавшему ей выбраться из ненавистного грузовика и одновременно матерившего виноватых в каких-то грехах шофера и его напарника.
