Тем бойцам, которые в боях сразу не погибнут и поучаствуют в рукопашной, еще предстояло узнать, что ранка от нашего четырехугольного штыка – фашисту верная смерть, заживает та рана куда как медленней, чем от всех других штыков, сотворенных человеком для человека. Остается благодарить Бога за то, что в этой войне рукопашного боя было мало, редко он случался.

А пока по казарме угорело носился старшина Шпатор с помкомвзвода Яшкиным.

– Кому сказано – разобрать оружие! – заполошно орали.

Дело кончалось всегда тем, что самых бесхитростных, неизворотливых бойцов силой подгоняли иль за шкирку подтаскивали к пирамиде. Будто в революционном Питере, красноармейцу лично вручалось грозное оружие. Наглецы и ловкачи, расхватавшие оружие по уму и таланту, между тем толпились у выхода из подвала, гогоча поддавали жару:

– Вооружайсь, вооружайсь, товарищи красные бойцы!

– Стоим на страже всегда, всегда, но если скажет страна труда.

– Скажет она.

– Рыло сперва умой!

– Рыло сперва умой, потом иди домой!

– Поэт нашелся, еп твою мать!

– Поэт не поэт, а лепит!

– Какая курва там дверь открыла?

– Да старшина это, на прогулку приглашает.

– Пущай сам и гуляет!

– Эй, доходяги, сколько можно ждать?

– Кончай волынить, товарищ младший лейтенант на улице чечетку в сапогах бьет.

– Шесто колено исполняет.

– Раньше выдем – раньше с занятий отпустят.

– Отпустят, штаны спустят!

– Поволыньте еще, поволыньте, заразы, так мы сами возьмемся вас на улку выгонять! Не обрадуетесь!

– Сами с усами! – лаялся Яшкин. – Чего тут столпились? Кто разрешил курить?

– Сорок оставь, Вась!

– Скоро уж посрать нельзя будет без твоего разрешения.

– Разговорчики, памаш! – врезался в толпу старшина. – Марш на улицу! Ну арьмия, ну арьмия! Помру я скоро, подохну от такой арьмии.

– От такой не сдохнешь, от такой…

– Р-разговорчики!

Кто с оружием, кому повезло, кто без оружия, доходяги, больные, симулянты, дневальные, промысловики, разгильдяи, шлявшиеся по расположению полка и по общепитам, переловленные патрулями иль с вечера еще надыбанные докой Шпатором, получившие от старшины по наряду вне очереди – больше он не может, на большее его власти не хватает, – дрогнут на дворе, ждут и знают: старшина так просто, без внимания никого не оставит, он, прокурор в законе, попросит у старшего командира добавки к уже определенному нарушителям наказанию.

Но вот и строй какой-никакой сотворен, вся рота наконец-то в сборе. Старшина семенит вдоль рядов поплясывающего воинства, под сапогами его крякает снег, крошатся ледышки. Натуго застегнутый и подпоясанный, в шапке со звездою, в однопалых рукавицах, в яловых сапогах, должно быть еще с империалистической войны привезенных, усохший, в крестце осевший, но все еще пряменький, чисто выбритый, старшина в желтушном свете двух лампочек, горящих над входом в расположение первой роты – для второй роты существует другой вход, со своими лампочками, – кажется подростком, как эти вот орлы двадцать четвертого года рождения, заметно исхудавшие, телом опавшие за каких-нибудь неполных два месяца прохождения службы. Но только этот вот шебутной подросток – главная самая власть над ними, от нее, от этой власти, вся досада и надсада, от нее, как от болезни, ни откреститься, ни скрыться.

– Попцовцы, шаг вперед!

Умер бедолага Попцов, тайком его в землю зарыли, в мерзлую казенную могилу поместили, но дело его живет, и кличка к доходягам первой роты приклеилась. Круг попцовцев с каждым днем в роте ширился, старшина особо к ним пристрастен, смотрит каждому в лицо, в глаза, щупает лоб, цапает за втоки, больно мнет промежность, унижая и без того съежившиеся от холода и неупотребления мужские достоинства. «В казарму!», «В строй!», «В казарму!», «В строй!» – следует приговор.

– Товарищ старшина, да я жа совсем хворай, – начинаются обычные жалобы. – Мне в санчасть… – Голос на самом последнем издохе, тоньше волоска голос, дитяшный голос.

– Болеть в арьмию приехал, памаш? Не выйдет! Не выйдет! – Спровадив больных в казарму и чуя, с какой завистью вслед им, гремящим вниз по лестнице, смотрят оставшиеся в строю, старшина громко, чтобы всем было слышно, оповещает: – У меня не забалуешься! Кто старшину Шпатора проведет, тот и дня на свете не проживет! Те симулянты, кои в казарме остались, еще позавидуют, памаш, честным бойцам, от занятий не уклоняющимся, воинский долг исполняющим, как надлежит воину Красной Арьмии. – Многозначительно сощурившись, повелительно похлопывая себя рукавицей по сапогу, старшина выпевал: – Зло-остные сси-ым-мулянты сами об себе заявят иль выявлять? – Старшина Шпатор, все так же похлопывая себя рукавицей, вперялся в строй, в самую его середку, доставая прозорливым взглядом каждого служивого до самого до сердца, сверля взглядом насквозь все содрогнувшееся нутро.

И сердце самого робкого злоумышленника не выдерживало, понурив голову, выходил он из строя, сознавался, что рукавицы не потерял, а спрятал, надеясь покантоваться в казарме хоть денек. И самый справедливый на эту тяжкую минуту командир Советской Армии, поиспытав молчанием неопытного симулянта, оглашал приговор: за честное признание прощает человека, но делает это в последний раз. Пусть сей же секунд разгильдяй бежит в казарму, наденет рукавицы, припасенные заботливым старшиной, и явится как положено и куда положено, однако на заметку он его все же берет и так просто задуманное им служебное злодеяние все равно не сойдет, вечером после занятий и ужина старшина каждому из симулянтов уделит особое внимание, каждым из них займется индивидуально.

– Тэ-экс! Часть работы, самая ответственная, памаш, благополучно завершена. Пора и на занятия. Вот уже дисциплинированные роты идут и поют. Мы же еще канителимся, разгильдяев ублаготворяем, товарищ младший лейтенант в землянке сидят и нервничают.

Последнее время Щусь не выходил на построение, надоела ему вся эта комедия, на морозе торчать лишний час в хромовых сапогах на одну портянку не подарок тоже, хоть он и закален службой, боями, да и устал смертельно.

– Тэ-экс! – повторял старшина, проходя вдоль уже подзамерзшего, пляшущего на морозе строя. – Может, у кого просьбы есть, жалобы, обрашшенья?

В строю происходило движение, перед старшиной представали те, у кого действительно пришла в негодность обувь, совсем одряхлели и требовали починки шинель, гимнастерка, штаны, кому требовалось освобождение часа на два, чтобы сходить на почту за посылкой или за чем-то в штаб полка… «За чем-то!» – фыркал, умственно шевелил усами старшина. Куда путь лежит осведомителю, старшина не ведает – он первый день на службе! За утро старшина вылавливал и изобличал от двух до пяти ухарей, повредивших обувь: наступят на подошву, рванут – и готово, подметка отлетела.

– А шпилечки-то, шпилечки-то, голубчик ты мой, свеженьки-и-и, бе-елень-ки-и-и, – напевал старшина, – у истлелой обуви, голубок, подметочки не враз отрываются, они поднашиваются, грязнятся, гнию-юут… – Сделав паузу, старшина грустно спрашивал у потрошителя казенного имущества: – И что мне с тобой делать? – Злодей сам себе наказание придумать был не в состоянии, тогда, обращаясь к иззябшему строю, старшина качал головой. – Вот люди честные, порядочные мерзнут, памаш, из-за тебя, негодяя. Я их и спрошу, что с тобой делать.

– Сортир долбить! – как правило, следовал единодушный приговор.

– Во! – Старшина поднимал вверх перст и качал им в воздухе. – Народ зря не судит, народ завсегда справедлив. Взя-ать л-лом, л-лопату и прямиком на работку, на чистеньку, на запашистеньку-y! Меня кто проведет?

– Никто-о-о-о! – единым выдохом давала дружный ответ первая рота.

– И ведь знают, знают, но пробуют, – сокрушался старшина, – Шестаков, в землянку дневальным, поскольку животом маешься. Днем сходишь в лес, лекарствов для себя и для всех дристунов насобираешь.

– Е-эсть, товарищ старшина! – голосом совсем не больного человека откликался Шестаков и бегом мчался в землянку Щуся – самое теплое, самое оздоровительное было там место.