Это был один из бронекатеров Волжской военной флотилии — боевое суденышко, обладавшее большой скоростью и маневренностью. Сейчас, загруженное до отказа, оно шло медленно: позади тащилась баржа, буксир которой только что затонул у правого берега.

Иван Иванович стоял на палубе, держась за железные поручни, и не отрывал глаз от береговой кручи, медленно уходившей во тьму. Черные на багровом фоне не прекращавшихся пожарищ, вырисовывались перед ним контуры разрушенного города. Подсвеченное снизу, резко выделялось на розовом облаке дыма мертвое здание над обрывом; отблески невидимого огня, дрожа, перебегали по остаткам лестничных клеток. Балкон выступил из темноты, выхваченный отсветом взрыва, зыбкий веер трассирующих пуль обрывался стеной осаждаемого дома. Там завязался гранатный бой, там поднялись в атаку. Теперь не было ничего дороже этого многострадального клочка земли для хирурга Аржанова. Ему нередко мерещился покой белых палат, сверкающие чистотой операционные, свет и тепло лабораторий. Наука манила его выйти из полумрака блиндажей, тревожила, напоминала о том, чего он еще не свершил… Но почему-то ему казалось, что пока он живет и борется здесь с тысячами смертей, город не будет сдан.

Катер пересекал реку. Волна плескала в броню бортов, из кубрика слышались стоны раненых, а краснофлотцы в черных бушлатах стояли на боевых постах: у обращенной к правому берегу пушки, у зенитного пулемета, положившего свои стальные лапы на широкие плечи наводчика, который что-то выискивал в небе, где за плывущей разорванной дымкой роились звезды.

— Вы бы спустились в каюту, погрелись бы, — предложил Ивану Ивановичу командир катера, перегнувшись с невысокого мостика, белея в полутьме седыми усами.

— Спасибо, мне не холодно.

— Как хотите, но все-таки там спокойнее, а здесь не ровен час и осколком заденет.

С минуту они присматривались друг к другу.

— Трофим Петрович? — нерешительно спросил доктор.

— Так точно, он самый. А вы товарищ военврач…

— Я был у вас на квартире, еще до первой бомбежки… Ваша дочь Наташа нас приводила.

— Хирург Аржанов? — припомнил командир. — Не забыл, как же! Хотя много у нас тогда народу бывало. — В голосе Чистякова прозвучала печаль, но разговаривать некогда: суда подходят к воложке за островом. — Когда пришвартуемся, приходите ко мне в каюту чайком согреться.

Боевые катера, возвращаясь на базу из лихих ночных набегов, обгоняют буксир с его тяжело идущей баржей. На борту ни огонька. «Береговая обстановка» тоже не горит. Ни одного бакена, однако, бакенщики не спят. Темнолицые деды волгари, солдатки, мальчишки-подростки, обожженные солнцем, исхлестанные ветрами и крутой речной волной, оберегают сейчас фарватер от налетов врага. Вон остроносая лодка бакенщицы скользит стороной. Женщина сидит на веслах. Ей, наверно, страшно… Ночь. Ветер. Ухают повсюду разрывы бомб и снарядов. Могучая и полноводная течет река. Плещутся волны, дробя звездный блеск, светящийся на изломах ледяными иголками. И плывут мертвецы, слабо белея пятнами лиц и рук. В другое время, завидев утопленника, лодочница брызнула бы отсюда, как испуганная гагара. А сейчас забота о своих людях и ненависть к врагу закалила женское сердце. Бакенщица отталкивает веслом утонувшего красноармейца… Белый бинт размотавшейся повязки цепляется за весло, словно вялая водоросль.

«Ранен был, голубчик!»

Зацепила бы багром, притащила к берегу, зарыла бы в песке. Да волна все круче идет по реке. Да вроде немецкий самолет гудит над плесом, над островом. Где он снизится? Не мины ли доставил?

Если самолет снижается над плесом, бакенщики уже тут как тут. Могут быть сброшены плавучие или донные — магнитные — мины. Надо точно определить — где. И зачастую женщина в платочке и телогрейке огораживает заминированный участок, находит новый путь для судов, не покидая поста до прибытия тральщиков, пока не будет ликвидирована опасность подрыва.

Теперь катер шел по протоке-воложке, а между ним и противником, засевшим по излучине правого берега до поселка Купоросного, лежал лесистый остров. Иван Иванович уже посматривал вперед, ожидая, когда появится затон базы, но вдруг мысли его, до сих пор занятые предстоящим совещанием, обратились к личной неустроенной жизни.

«Я всегда считал себя однолюбом, — подумал он, — и старался жить по-хорошему. Нет, даже не старался, а просто жил, потому что счастлив был повиноваться своему долгу. Пожалуй, слишком спокойно и самоуверенно я себя чувствовал! А потом меня вышибли из колеи, и оказалось, что жил я совсем не так, как надо».

Дул сильный ветер с низовьев, и сразу потеплело. Со свистом раскачивались над песчаными обрывами левого берега голые прутья топольника. Точно весной повеяло… Но по-осеннему ярко горели низкие большие звезды, и уже пронеслись на Каспий, на Черное море ватаги перелетных птиц. Не плескалась рыба у берегов: залегли в глухие омуты большеголовые сомы; прямо на них, смертельных своих врагов, завалились серебристые, рано просыпающиеся весной сазанчики; сонно бродят по тине дна осетры и красноперые окуни. Даже грохот бомб, глушащих обитателей рыбных ям, не может нарушить дремы, обуявшей подводное царство. Зима надвигается, и волна за бортом бьется тяжелая, студеная. В самом деле, скоро зима!.. Мысли о себе сейчас, в непривычно свободное время, как и в редкие минуты затишья в подземном госпитале, нагоняют тоску. Тягостно сердечное одиночество. Расцвет в труде, научные и творческие поиски — это еще впереди. Душа растет, мужает, даже как-то молодеет с годами, а тело сдает: морщины появляются, сединки… Трудно, оказывается, заново устраивать изломанную жизнь!..

Сурово сжаты губы, сдвинуты брови, а под внешней суровостью смятение. «Вот дожил!» — пытается иронизировать Иван Иванович.

«Любил Ольгу. Очень любил. И сам проворонил свое счастье. Лежал бы, например, сейчас в окопах с красноармейцами. Увидел бы новичка… Идут танки, а он хватается то за винтовку, то за гранаты, то бутылку с горючкой тянет. Наверно, подбодрил бы его, подсказал бы, как себя вести. Тут бывалые солдаты и об окопчике позаботятся, и маскировке научат. Делятся опытом. Иначе нельзя. И в мирной жизни тоже нельзя иначе, а то она своей сложностью сомнет вроде танка». Иван Иванович вздохнул, но уже не об Ольге. То отболело. Что дальше — вот вопрос! Понравилась другая женщина. Сильно, по-настоящему понравилась. С Ларисой он мог бы найти новое счастье. Все в ней его привлекало, но опять не на радость…

Ивану Ивановичу вспомнилась недавняя бомбежка, когда они оказались вместе в блиндаже. Лариса сидела, держа на коленях сына, обхватив его обеими руками. Мальчик обнял ее за шею, прижался к ней. Личико его было бледно и серьезно. Мать, точно убаюкивая, похлопывала его по спинке и задумчиво рассказывала ему о чем-то. Похоже, она не замечала того, что творилось. Глаза ее мягко и влажно блестели, узел темно-русых волос распустился — она еще не успела тогда остричься, — и пышные волосы шевелились от движения воздуха. Иван Иванович стоял у стены блиндажа, трещавшей от колебания, смотрел на Фирсову и думал о том, как хорошо иметь такую жену и такого ребенка. Да, хорошо, однако, это чужая семья. И не только сознание материнского долга держит Ларису, но и любовь. Да, обязательно любовь… Кто станет говорить о долге, если он цепь тяжкая! «Мое чувство к вам тяготит меня, но что я без него?!» — вспомнил Иван Иванович фразу из письма Вареньки. Значит, это чувство как-то обогащает ее — иначе зачем оно ей? «Правда, когда мы расставались на Каменушке, я обещал Варе, что не полюблю никакую другую. Значит, только ее… Но можно ли всерьез принимать подобное обещание? — Доктор представил залитое слезами лицо девушки, ее глаза, обращенные к нему, и рассердился на себя: — Льстит это тебе? Опять мог бы почить на лаврах домашнего божка? Варенька совсем другая! — опроверг он сразу свои предположения. — Варенька не дала бы мужу почить на лаврах. Но Ольга тоже казалась мне прямой и искренней. А когда отошла?!» Вспомнилась затаенная враждебность бывшей жены и, точно оттолкнувшись от нее, Иван Иванович обратился к Варе: как она сидела рядом в последний раз на Каменушке, и сквозь слезы звенел ее грудной голос. Да, одна родная, близкая душа — Варенька!