Он крепко потер лоб, машинально провел ладонью по волосам… Шинель его и сапоги были выпачканы землей: только что вернулся с Мамаева кургана.

— Давайте кого-нибудь из тех, кто пробился с Тракторного.

Когда они вошли: раненый офицер штаба, молодой лейтенант — командир минометной роты, и боец со шрамом на лице, — холодок волнения опалил людей, находившихся в блиндаже командного пункта. Только Чуйков остался сидеть неподвижно, буравя взглядом вошедших.

— Что там у вас произошло? Да вы садитесь! Садитесь все, — мягко приказал он, заметив, что солдат и офицеры находились в состоянии крайнего душевного и физического угнетения. — Ну, рассказывайте! — обратился он к работнику штаба.

— Мы переправились… — Офицер помолчал — ему трудно было говорить. — Потери сравнительно небольшие понесли… при форсировании водного рубежа. Переправа началась в ночь на двенадцатое. Четырнадцатого октября мы уже заняли линию обороны, согласно полученному заданию.

— Как вы ее заняли? — спросил Чуйков, не смотря в лицо офицера, который терялся под его взглядом.

— Развернулись обычным строевым порядком…

— Так, так! А штурмовые группы?

— Мы не перестроились. Штаб поместился вот здесь. — Офицер придвинулся к карте, присмотрелся и показал. — Полки расположились вот так. — Он снова сделал отметки ногтем.

Чуйков тут же поставил кружки и точку карандашом и уже сам начал отмечать дальше.

— Батареи были поставлены вот тут, минометные роты — сюда, пулеметные роты вот так расположились…

Офицер слушал и кивал головой, губы его болезненно кривились.

— Что произошло, когда вы заняли оборону?

— Сначала шли обычные бои. С утра мы отбили четыре атаки… А потом началось… К двенадцати часам дня половина расчетов нашей легкой артиллерии была уже подавлена.

— Это мне сообщали, — сурово хмурясь, сказал Чуйков.

— А в шестнадцать ноль-ноль сразу начался разгром. Фашисты нанесли сильнейший бомбовый удар по штабу дивизии и одновременно подавили минометные и пулеметные роты и остатки батарей, бросив против нас более двухсот танков. Противник прорывается к штабу. Я остался жив потому, что был направлен с поручением в полк, но по дороге меня ранили… За это время противник бомбил и атаковал полки, неся огромные потери и бросая в бой все новые силы. Меня подобрали и вытащили с заводской территории солдаты.

Командующий армией посмотрел на солдата.

— Командир взвода Василий Востриков, — сказал комсомолец, вскакивая.

— Вольно! Садись. Вы знали, товарищ Востриков, о том, что нужно перестроиться на штурмовые группы?

Лицо комсомольца с полукруглым шрамом на щеке выразило растерянность.

— Мы об этих группах услыхали только здесь, у вас.

— Где были ранены? — неожиданно спросил Чуйков, всматриваясь в него.

— Ранен? Это не ранение. — Востриков неловко, даже виновато усмехнулся. — Жеребенок меня ударил. Когда я еще в ремесленном учился.

— Жеребенок… Так, так!

Чуйков тяжело вздохнул, обернулся к штабному офицеру:

— С каким поручением вас послали в полк?

Тот слегка замялся, потом сказал, явно принуждая себя к откровенности:

— В каждый полк направили по связному с приказом: перестроиться так, как нам было предложено на левом берегу.

— Мы шли на позицию в боевом настроении, — продолжал Востриков, когда Чуйков снова обратился к нему. — Мы здорово дрались, товарищ командующий! Но наши силы просто таяли от бомбежки… Потом мы утратили руководство. Я находился во взводе бронебойщиков, согласно строгой специализации по роду оружия, а приходилось отбиваться и от пехоты. Мы сделали вылазку, понесли потери, зато добыли автоматы — там ведь наворочено — жуть! Потом оборонялись чем попало. Трусов у нас не было. За горло брали врага… но не смогли… — Глаза Вострикова налились слезами; забыв о том, что перед ним командующий армией, он рванул себя за воротник гимнастерки и умолк: удушье давило его.

Командующий смотрел на него в угрюмом раздумье. Этакий статный парень с открытым, смелым лицом. Сколько их там полегло таких! Чуйков вспомнил последний разговор по телефону с командиром комсомольской дивизии. Тот просил подкрепления. На вопрос о том, как перестроились, сказал: «Да, сделали все возможное». На самом деле ничего не сделали. Наверно, после этого разговора и были направлены связные с приказами по полкам.

— А вы? — Чуйков посмотрел на командира минометной роты.

— Нас подавили в первую половину дня, товарищ командующий, — отрапортовал тот.

— Здорово! — Чуйков горько усмехнулся и обернулся к вошедшему Родимцеву. — Чуешь, генерал? А твои минометы в штурмовых группах до сих пор бьют по врагу! Вот что значит для военных командиров действовать, не подумав! Мы за это жизнью людей расплачиваемся. Не срывом программы, как в промышленности, не неурожаем, как в сельском хозяйстве, а кровью лучших сыновей народа платим мы за свои промахи. Что там еще? — спросил Чуйков, заметив оживление у телефонов.

— Говорит полковник Горохов. Его бойцы отошли с Тракторного и закрепились на буграх за Мокрой Мечеткой. А сейчас к ним пробился связной из морской бригады, — доложил адъютант.

— Давай! Давай сюда! — Чуйков с легкостью юноши перекинулся к телефону.

В блиндаже стало совсем тихо: разговор шел через левобережье.

— Плохо, плохо получилось, товарищ полковник! Значит, на бугры пришлось отступить? Надеешься удержаться? Ну, держись, плацдарм еще ох как пригодится! Что там у моряков? Попали под обстрел. Заняли оборону? Молодцы! Огоньком поддержим. Да, да! Поддержим всеми мерами.

Чуйков осторожно положил трубку, сказал, заметно просветлев:

— Устояли морячки! Они еще на левом берегу перестроились на штурмовые группы. И только переправились — вцепились под огнем в голый берег. И устояли. Отбились. Сейчас под прикрытием левобережных батарей пробиваются к Горохову.

— Что же мы-то? Что же нас-то? — не то спросил, не то возмутился Востриков.

Сдан Тракторный — эта весть мгновенно облетела побережье Волги. Все знали, как героически держались на Тракторном воинские части Болвинова и Горохова, морская пехота и рабочие отряды, но никто еще не знал о гибели комсомольской дивизии.

С большой тяжестью на душе работал в эту ночь Иван Иванович. Не подвал, не лестничная клетка, не дом сдан, а завод Тракторный!

Бежит человек в гущу боя, замахиваясь гранатой или грозя клинком штыка, но вдруг валится, подрезанный горячим осколком. Небо опрокидывается на него, земля вздыбливается под ним, поднимая его на крутой волне, и мрак окутывает потрясенное сознание. А дальше, если он остался жив, его судьбу решают военные врачи.

Лариса берет ампутационный нож. Не узенький, как перышко, скальпель, а очень большой, очень острый кож, какой пригодился бы и для мясника. Она еще раз осматривает поле операции — размозженную выше колена ногу, — делает круговой разрез, накладывает зажимы, перевязывает сосуды. Затем надевает с двух сторон, словно круглый воротник на обнаженную кость, две стальные пластинки с выемом посередине, отодвигает ими мышцы и принимает у сестры пилку вроде ножовки…

Нужно, чтобы обрезок кости был короче края мышц. Кость не должна выступать наружу, когда мышцы сократятся. Иначе больному угрожает повторная операция.

Санитарка уносит отнятую ногу.

Лариса делает операцию, а в сердце боль: сдан Тракторный! Держатся «Баррикады», упорно сопротивляется «Красный Октябрь», на Мамаевом кургане вон какие штурмы отбиты! А Тракторный сдан, и теперь враг еще в одном месте вышел к Волге, разобщив линию фронта. Болит, тоскует душа, а взгляд сосредоточен, и умелые руки делают свое дело.

Только чуть-чуть стягиваются края широкой раны направляющими швами. Культя не зашивается, чтобы не образовалось затеков. Постепенно рана зарубцуется сама, затянется, как кисет на шнуровке.

Унесли этого раненого, кладут на стол другого. Следующим к Ларисе попадает известный всему фронту снайпер Юшков из дивизии Батюка. Лицо его сплошь забинтовано.