«Это самое страшное и для него, и для нас с вами», — мысленно произнес он, словно заглянув в исплаканные глаза матери-работницы, и взял другой листок бумаги.
«Был он славным парнем, и товарищи любили его, — писал Логунов, вспоминая слова Коробова. — Он не щадил себя ради общего дела. С оружием в руках в жестоком бою с врагом пал смертью храбрых ваш сын. Зная о понесенных вами больших утратах, о материнском вашем горе, с болью в душе сообщаю новую страшную весть. Что же делать?! Не мы затеяли эту проклятую войну! Соберитесь с силами. Ваши дети умерли чистой и гордой смертью. Они погибли за народ. И народ не оставит вас. Рабочий коллектив поможет вам залечить тяжкие раны.
Желаю бодрости и здоровья.
Комиссар части Платон Логунов».
19
Снова и снова переворачивался щебень на развалинах. Гудение самолетов в небе, затянутом дымом и пылью, заглушалось грохотом рвущихся бомб: фашисты бомбили то тылы дивизии, то площади, прилегающие к переднему краю. Попадало и в окопы: то и дело сваливали бомбу-другую в расположение собственных войск. Комбат Баталов кричал у телефонов так, что у него от надсады побагровел затылок.
— Пойду к бойцам, подбодрю их немножко, — сказал Логунов. — Надо еще проголосовать за прием в партию Оляпкина и Растокина.
Нога у него продолжала болеть, но он нарочно твердо наступал на нее, превозмогая боль. Что значил какой-то подвывих или растяжение связки перед ранами, какие наносились здесь на каждом шагу? Нелепая раздражающая помеха, и только!
Логунов положил в полевую сумку протокол партийного собрания и двинулся к выходу. Казалось, ничего живого уже нет в колышущемся мраке, затемнившем белый день, но в узкой извилистой щели, в боковых нишах ее то и дело серело что-то. Логунов трогал твердую каску, шершавое сукно шинели, запорошенное землей, и тогда снизу выглядывало бледное лицо, сверкали глаза, неясная усмешка кривила пересохший рот.
Если это был коммунист, Логунов спрашивал:
— Ты пулеметчиков коробовской группы Оляпкина и Растокина знаешь? Согласен принять их в партию? Давай пиши! — и, подсаживаясь вплотную, доставал из сумки протокол собрания.
Так шло теперь голосование за прием в ряды коммунистов.
— Притулился? — кричал Платон другому, лежавшему ничком на дне укрытия.
— Да ведь страшно! Прямо беда как страшно! И пулемет берегу, чтобы песок в затвор не попал. — Боец садился, приоткрывал край плащ-палатки, которой обернул ручной пулемет. — Только бы прямого попадания не было, а за свой страх я потом отыграюсь.
Комиссар снова заводил разговор о приеме Оляпкина и Растокина и шел дальше. Трупы убитых загораживали ему путь. Живые курили, прижавшись к стенке под перекрытиями, до смешного слабыми перед той силой, что сотрясала позицию. Многие бойцы, желая отвлечься от тягостного ожидания «быть или не быть», читали письма, разглядывали фотографии, чистили и в десятый раз проверяли оружие.
— Дышите свежим воздухом? Прохлаждаетесь! — шутил Логунов.
— Отдыхаем, товарищ комиссар, — кричали в ответ. — Вроде на курорте. Только выкупаться негде: слышите, как море-то гремит!
— Со вчерашнего еще не прочихались! — отвечали другие. — Совсем оглушил, проклятый.
Когда Платон добрался до окопов группы Коробова, бомбежка стихла, кое-где проглянула ржавая голубизна неба, даже солнце начало скупо просвечивать сквозь клубящуюся мглу. Но вместо атаки, к которой готовились солдаты, налетела новая волна самолетов. Треугольник «юнкерсов» вышел из вьющихся туч дыма и, злобно урча, точно задыхаясь от жадности и тяжести, стал разворачиваться над позициями батальона. Ведущий вдруг приметно дрогнул, взревел сиреной и, заваливаясь тупым рылом, пошел в пике.
— Братишка, подставь плечо! — крикнул Ваня Коробов узбеку Юлдашеву, хватаясь за бронебойку.
Он положил длинное дуло противотанкового ружья на плечо нагнувшегося товарища, присел на дне окопа, прицелился.
— Не дыши!
Стоя рядом, Логунов смотрел то на группу бронебойщиков, то на стремительно приближавшийся, падавший с немыслимой высоты самолет. Колючий озноб ветерком пробегал по его коже.
— Лягте, товарищ комиссар! — сказал, не выдержав, Петя Растокин, заключая его в медвежьи объятия.
Логунов отмахнулся, с трудом высвободился:
— Погоди!
В этот момент гулко ударил выстрел бронебойки, и все увидели, как дымок развернулся лентой под серой грудью самолета, под его круто накрененными крыльями, потянулся за ним черным хвостом…
— Сбил! Сбил! — закричали в траншее.
Самолет не успел сбросить бомбы и, не выйдя из пике, врезался в землю неподалеку, в расположении собственных войск.
— Молодец Коробов! — закричал Логунов, любуясь побледневшим, но сияющим сержантом. — Ах, молодец!
— Выдержка, товарищ комиссар! — с сильным акцентом сказал боец, который поддерживал плечом дуло бронебойки и теперь ждал, чтобы его тоже похвалили. — Ваня говорил: «Не дыши». И я не дышал.
— Хорошо воюешь, Юлдашев! — похвалил Логунов. — Представим тебя и Коробова к награде.
— С Ваней хорошо, воевать можно, — сказал Юлдашев, блеснув ярко-белыми зубами. — Так хорошо: один русский, один узбек. Ваня не боится, и я не боится…
Рядом бойцы, опрокинувшись на спину, уже давали групповой залп из винтовок по другому самолету.
«Что значит сила примера!» — подумал комиссар и обернулся к Растокину и подбежавшему Оляпкину:
— Поздравляю, товарищи: коммунисты нашего подразделения как один проголосовали за вас. Надеемся, оправдаете доверие.
— Не подведут! — заверил Ваня Коробов, с гордым одобрением посмотрев на товарищей.
20
Вечером батальон занял новые позиции — возле трамвайной линии, соединявшей раньше районы заводов с центром города. Теперь уже совсем рядом возвышались развалины металлургического гиганта.
— Гляди, Платон Артемович! — крикнул Хижняк. Одна из уцелевших еще труб «Красного Октября» надломилась посередине и стремительно рухнула.
— Вторую подряд сбивают! — сказал Хижняк. — Ладно! Нам будет безопаснее. Там убежища под мартенами — никакая бомба не пробьет. Завод остановился на полном ходу, и в печах застыли стотонные плавки стали. А под печами, мартенами этими, пустые места — насадками их зовут… Дым сквозь них уходил в трубы. Так вот, в насадках разместились бойцы, которые завод охраняют, а в одной я организую сборный пункт: туда будем раненых стаскивать, потом — к Волге.
«Совсем близко до берега осталось», — почти со страхом подумал Логунов.
За трамвайной линией до самого Банного оврага чернеют остатки бывшей Русской деревни. Мрачный вид! Это западные подступы к заводу. Севернее завода — построенные еще концессионерами городки: Малая Франция, и на берегу — Большая Франция. Жили когда-то там французы и бельгийцы — заводская аристократия, позднее, утопая в зелени, разрослись рабочие поселки. Сейчас сохранились одни названия: дома сровнены с землей, от массы садов остались лишь ободранные пеньки.
Логунов обернулся в сторону расположения врага. Тусклая заря дотлевала там над темными буграми Мамаева кургана. Ту сторону кургана захватили немцы, а северо-восточный склон его по-прежнему твердо держали сибиряки дивизии Батюка.
«Сибиряков тут порядочно! И уральцев тоже. Да, со всей страны народ воюет: москвичи, рязанцы, узбеки, казахи. Но выжимают нас отсюда со страшной силой. Отчего же Батюк не сходит с места? Вцепился в этот голый бугор — и ни шагу назад. Ведь у нас такие же штурмовые группы. Неужели хуже деремся?»
Солдаты батальона деловито располагались на новых позициях.
— Маскируйте лучше! — приказывал Логунов, осматривая на совесть сделанные окопы. — Отсюда нам отступать некуда: завод за нами.
Хижняка уже нигде не было видно: должно быть, убежал в насадку. В последние дни он так запарился, что не успевал помыть руки, наскоро обтерев их обрывком бинта, доставал из подсумка кусок хлеба и на ходу грыз его. Признательные, уверенно шедшие с ним в бой солдаты говорили ему с грубоватой лаской:
