На лице Родимцева появилось некоторое оживление, но он возразил даже с досадой:

— Но если враг идет на прорыв и надо ударить со всей силой по его головным колоннам, что ж я — стану обегать и обзванивать эти самые группы, чтобы сконцентрировать удар?

— Враг будет лишен свободы маневра. Он не будет знать, где слабое место, где ему лучше идти на прорыв, его могут встретить огнем отовсюду. Руководство усложнится, это да. Но вы ведь не боитесь трудностей…

Родимцев не ответил на колкое замечание, брошенное как бы вскользь. Подзадоривать его нечего. Сердито пошевелив бровями, одна из которых так и полезла на лоб, он сказал:

— Налеты авиации окончательно спутают карты. Сколько же донесений должен получать по каждому серьезному поводу командир хотя бы батальона?..

— Он и будет всем заправлять, а насчет авиации вопрос здесь разрешается только таким образом: старайтесь находиться с врагом накоротке. Идите на сближение с ним до броска гранатой. Это парализует действия авиации противника. — Чуйков подсел к столу и сказал с ласковой, но твердой интонацией: — Эх, товарищ генерал, посмотрели бы вы, что тут делают наши красноармейцы! Сержант Коробов с горсткой солдат упорно держит дом, мешающий продвижению немцев к Волге. Пехота взять его не смогла; обрабатывали из пушек прямой наводкой — не сокрушили; танки, наконец, двинулись… И что вы думаете? Немецкий генерал расстрелял командира танкового батальона за невыполнение приказа и напрасную потерю семи танков. Столицы европейские с ходу брали, а в Сталинграде один дом взять не могут. А ведь у Коробова не больше дюжины солдат. В чем же секрет такой стойкости? В том, что эта маленькая горстка солдат превратилась в штурмовую группу, гибкую, дерзкую, мгновенно действующую и вооруженную всеми видами техники. Один боец Оляпкин заменяет целый взвод… И так у них каждый… Вот что значит штурмовая группа! Запомните: батальоны и полки солдат полегли за несколько дней, и враг прошел через их трупы, а группа Коробова держится. Теперь ее обтекли, но и в окружении она продолжает оборонять свой дом, и драться, и наносить урон врагу. Так надо перестроить всю линию обороны. Наша задача — остановить врага во что бы то ни стало. Он бьет тараном, удары его сокрушительны. Мы должны сделать линию обороны гибкой и неразрывной. Группам придется попадать и в окружение. Передовая может стать многослойной, и для нас это неплохо будет. Наоборот, даже выгодно. Бойцы должны быть готовы и к этому. Вот мы составили коды сигнализации для связи.

Рассматривая систему сигнализации, Родимцев вспомнил конец марша и кошмар, в который превратилась центральная переправа через Волгу. Такого обстрела и такой бомбежки на воде никто не представлял. Но волгари и бронекатера Волжской военной флотилии продолжали работу, не оглядываясь на потери. Дивизии предстояло сегодня в ночь одолеть это препятствие, а впереди было еще более трудное — остановить врага. Чуйков предлагал новую тактику уличного боя. Доводы его убедительны. Успешно держит группа Коробова оборону в доме! Полки полегли, а горстка солдат стоит, и налеты авиации ей не угрожают.

— Может быть, вам не нравится обстановка на этом берегу? — не скрыл досады Чуйков, видя заминку Родимцева.

Молодой генерал еще больше нахмурился, плечи его ссутулились, и он стал похож в своем коротком раздумье на степного орла, сидящего на кургане.

«Да, обстановка исключительно неблагоприятная. И если жизнь уже подсказала Чуйкову разумное — штурмовые группы, — то надо этим воспользоваться». Родимцев выпрямился, взглянул в глаза Чуйкову: — Принимаем приказ, товарищ командарм!

— Хорошая новость! Наши потеснили врага в центре и отбили вокзал, — выпалил запыхавшийся Хижняк, входя в операционную. — На Мамаевом кургане фашисты тоже отброшены. Они никак не ожидали нашего наступления…

— Молодцы чуйковцы! — Иван Иванович заулыбался, на минуту отвлекся от работы. — То-то сегодня слышалась в центре такая стрельба!

— А мне показалось, на Мамаевом кургане больше шумели, — возразил Злобин.

Точно теплый ветерок пролетел по отсекам штольни. Оживились даже раненые, ожидавшие очереди на операцию.

— Теперь вздохнем маленько.

— Не рано ли обрадовались?

— Чего там не рано! Все-таки попятили их от края. Танки-то с вокзала прорвались было к Хользунову, к пристани…

— Да, тут край — в Волге быть, а неохота.

Вошла сияющая Софья Шефер:

— Лариса, тебе письмо! Полевая почта… От Алексея Фирсова. От мужа, да?

Лицо Ларисы залилось ярким румянцем; забыв о раненом, которого положили на ее стол, она бросилась к Софье, нетерпеливо протягивая руку, просвечивавшую в желтоватой резине.

— Да ты хоть перчатки-то сними. — Любуясь ее радостью, Софья отдала письмо и взглянула на Аржанова.

Он стоял вполоборота к ним — пристально следил за Ларисой, не замечая взгляда Софьи Шефер, и сразу было видно, как взволновало его получение письма от Фирсова. Конечно, не мог желать и не желал он ему плохого, тем более что все говорило за то, что муж Ларисы — командир танковой бригады — очень хороший человек. Но мог ведь он полюбить другую? Хотя и это трудно укладывалось в мыслях Ивана Ивановича: разве можно, имея такую жену, увлечься другой женщиной? Как-то само собой сложилось, будто нет мужа у Ларисы Фирсовой. Ну, был, а потом исчез… И так много места занимала в душе хирурга Аржанова она сама, что уже не мог там вместиться Алексей Фирсов. А вот он явился…

Стоит женщина в белом халате, держит обеими руками листок почтовой бумаги, и чувствуется: нет ее здесь — вся в прошлом, вся в будущем, подняла затуманенные глаза, чуть дрогнула, встретив пытливый взгляд Аржанова, — что он теперь для нее?!

— От мужа! — поделилась как будто нехотя своей радостью.

— Ранен?

— Нет. Жив, здоров! Надо же, совсем было потерялся!..

Поборов смятение, Иван Иванович сказал неопределенно:

— Да, да, да! На войне бывает…

— Милочка Лариса Петровна, а что я говорила! — торжествующе воскликнула Софья Вениаминовна.

Она ничего не говорила по этому поводу, так как Лариса не любила плакаться, но Софья не кривила душой ради случая. Просто она всегда и всех успокаивала, везде наводила порядок, и ей казалось теперь, что в свое время она утешала и Ларису.

— Где же он пропадал столько времени? — спросил Решетов, ласково посмотрев на молодого хирурга и тоже от души порадовавшись за нее.

— Был в окружении. Прорвались с танковым десантом в тыл врага. Получили задание. В помощь партизанам. А обратно на том направлении их не выпустили. Они там и воевали, — сбивчиво от волнения и горделиво за мужа ответила Лариса, продолжая держать перед собой развернутое письмо.

«Как обрадуется Алеша! — думала она о сынишке. — Ведь он так ждет весточки об отце!.. А ты? — строго спросила она себя. — Может быть, ты только за сына радуешься?» Глаза ее широко открылись, и она сердито и настороженно осмотрелась, словно испугалась, что кто-то может подслушать ее мысли.

«Кто-то» — конечно, не Решетов и не Софья Шефер — стоял у стола и задумчиво теребил, расправлял край постланной на нем белой клеенки. Очевидная бесцельность этого занятия, растерянное выражение лица хирурга, что-то жалкое в его позе — все больно кольнуло Ларису. И так досадно ей стало на себя, на свою непонятную ветреность. Да, она не испытывала прежнего счастья, держа в руках долгожданное письмо. Только облегчение: наконец-то нашелся! Только успокоение: жив, здоров дорогой друг!.. Может быть, оттого, что немножечко отлегло на душе, и откликнулась она сразу тепло и живо на грусть Аржанова. «Не надо! Как ты можешь? Как не стыдно!» — сказала себе Лариса.

— Почему к нам не поступают раненые с вокзала? — спросила в блиндаже операционной Софья Шефер. — И вообще из центра города не поступают!

— Наши бойцы дерутся там в условиях почти полного окружения. Немцы бросили все силы, чтобы вернуть утраченные позиции, — сказал Иван Иванович, очень осунувшийся и угрюмый.