— Пришла пора разделаться с фашистами по заслугам! — Володя Яблочкин обернулся к Коробову и добавил с улыбкой на смугло-румяном чернобровом лице: — Ну, товарищ командир, может, и правда скоро в Москву поедем! Уж если погоним гадов, так передышки им не дадим.

— Правильно! Терпение наше лопнуло. — Петя Растокин встал посреди блиндажа, как монумент. — Да я им за одного Оляпкина таких чертей всыплю… — Петя не нашел на этот раз подходящих слов, лишь выразительно повертел тяжелым, точно кувалда, кулаком. — Только поскорее бы вернулись Нечаев и наш дорогой фельдшер Денис Антонович. Он хотя штатский человек, но для нас незаменимый.

Яблочкин неожиданно рассердился:

— Штатский? Это Хижняк-то штатский! Он и всю гражданскую прошел. Я не побоялся бы с ним на любое задание пойти.

Лицо Яблочкина очень возмужало за последнее время, но тонким носом и полными губами он вдруг напомнил Коробову Лину Ланкову.

«Похожи ведь. Хотя та была совсем беленькая», — с щемящей грустью отметил Коробов.

— Выгоним фашистов со своей земли. Пройдут везде революции, и тогда конец войнам. Навсегда конец, — уже задумчиво заговорил Володя, приподнимая бархатно-черные брови.

— А если не будет революций? — простодушно спросил Растокин.

— Ну как не будет! — загорячился Володя. — Должны быть обязательно. Ленин сказал: где слабее цепь империализма, там она лопнет.

— Где же она, по-твоему, слабее? — не унимался Растокин.

— В Китае, в Индии.

Петя Растокин свистнул.

— Ты не свисти, а то ведь я рассердиться могу, — рассудительно предостерег Володя, и, хотя он был наполовину легче Растокина и выглядел против него мальчиком, тот сразу сделался серьезнее: Яблочкина очень уважали в части.

— Я к тому, что надо думать об империалистах настоящих, чтобы лишить их возможности воевать, — продолжал Петя Растокин, который не мог сразу умолкнуть, когда добирался до рассуждений. — Они хоть наши союзники, а, наверно, мечтают, чтобы фашисты нас уничтожили. Ну, скажите на милость: где обещанный второй фронт? Когда он объявится? Когда фрицев погоним?

Разговор сразу перешел на предстоящее наступление.

— Боевая задача всем ясна? — спрашивал Логунов. — У вас в группе есть новички. В бою коммунистам быть впереди, а молодых бойцов рассредоточить. Может быть, по возрасту-то вы и одногодки, а по боевому опыту в отцы им годитесь.

«Верно сказал Яблочкин насчет Хижняка, — подумал он. — Денис Антонович второй раз на фронте и военное дело знает. Не поставить ли его командиром штурмовой группы, если понадобится замена в бою? Надо это учесть». Занятый такой мыслью, Логунов прошел по траншеям, поговорил еще с командирами штурмовых групп, проверил, доведены ли задачи до каждого отдельного солдата. Никто не спал на позиции. Под берегом усиленно работали кухни, заставляя вражеских наблюдателей настороженно поводить носами, но снаружи на береговых буграх никакого движения не замечалось.

Шел мелкий снежок, переметаемый ветром. Вдруг, словно испугавшись чего-то, торопливо сыпали очередями вражеские пулеметчики, и цветные искры трассирующих пуль неслись сквозь метелицу.

В четыре тридцать утра девятнадцатого ноября неслыханная артиллерийская канонада потрясла степи. Двинулись в наступление войска Сталинградского и Донского фронтов. На узкой полосе Правобережья наступала Шестьдесят вторая армия генерала Чуйкова, войска Шумилова ударили с высот Красноармейска и от поселка Купоросного, дивизия Батова — с севера по направлению к Тракторному, и армии Рокоссовского — со стороны Дона. А на другой день навстречу Донскому фронту пошли в бой с юго-запада армии Толбухина.

— Побывал я и на острове Людникова и на Большой земле! — сказал Хижняк Наташе. — Это, дочка, было плавание! Привет тебе от твоего батьки. Вот капитан так капитан! Он, наверно, если понадобится, посуху катер проведет!

— Значит, он здоров?! А как на «Баррикадах», Денис Антонович?

— Да то же, что у нас, но позиция хуже: всего гектара четыре, и простреливают ее со всех сторон. Хоть и на берегу, а в самом деле получился остров. Волга-то, Волга-то какая сейчас страшная, Наташенька! Нам тут легко живется. Ранят тебя — упадешь, по крайней мере, на землю. Если можешь — ползи…

Наташа сидела на краю нар, сложив на коленях исхудалые руки, покрытые ссадинами, и смотрела на Хижняка запавшими, лихорадочно блестевшими глазами. Тонкая шея девушки так и выступала из грубого воротника шинели, чересчур для нее просторного.

«Да, „легко“ нам здесь живется!» — с горестной жалостью подумал Хижняк, но и виду не подал, а продолжал с нарочитой бодростью:

— Людниковцы, конечно, обрадовались нам. Теперь и кашу сварят, и чарка водки для раненого найдется, и отбиваться есть чем. А то дрались голодные. Раненые у них лежали под берегом в балках. В блиндажах холодно: топить нечем и некогда. Сокрушительная для сердца картина!

— Я так жалею, что вы не взяли меня, — тихо промолвила Наташа. — Я все-таки сержусь на вас, Денис Антонович! Даже не сказали, что отец был здесь.

— Отец хотел поберечь тебя, — ответил Хижняк, огорченный упреком девушки.

Но в Наташу словно злой дух вселился.

— Подумаешь! Как будто я здесь ничего не делаю, — воскликнула она звонким, срывающимся голосом. — Всех своих раненых на меня свалили.

— Они не мои, а наши.

— Я сама знаю, что наши! — Наташа совсем рассердилась. — Вы уж смотрите на меня как на глупую! — Не дав Хижняку опомниться, она подхватила санитарную сумку и со слезами выбежала из блиндажа.

Настроение Хижняка, приподнятое по случаю трудной, но удачной поездки и начавшегося общего наступления, испортилось. Продолжая думать о девушке, ползущей теперь где-нибудь под огнем, он открыл банку консервов, достал хлеб. Но кусок не полез ему в горло.

«Правильно делают, что не пускают таких девчонок на фронт, и эту не надо бы пускать. Упрямая. Настояла на своем, а восприятие-то еще детское, ну и не справляется с нагрузкой!»

Если бы Наташа узнала об этом мнении фельдшера! Она сама не понимала, отчего вспылила. Может быть, и правда сказывалось перенапряжение. Но Наташа даже себе не призналась бы в таком. Как это можно: началось общее наступление армии и фронта, а она, боевой санинструктор, уже выдохлась!.. Что взвинтило ее?

Рано утром Наташа Чистякова и другие санитары подбирали раненых. Тут даже нельзя сказать «подбирали» — скорее выдергивали, выволакивали из схватки в более безопасные места.

Наташа, как всегда, старалась находиться поближе к центру сражения. Не думая об опасности, она следила лишь за тем, чтобы вовремя оказать помощь раненым. На ее глазах противники стреляли, кричали, наносили друг другу смертельные удары, переходя врукопашную, где все шло в ход: и приклады, и саперные лопатки, и голые кулаки. Несколько раз она заметила в схватках Володю Яблочкина. Он со своей группой бойцов не давал фашистам захватить траншею между навалом металлической стружки и цехом ширпотреба. Наташа сама была очень заинтересована в этой траншее: узкая и неглубокая, она подводила к ближайшему туннелю, и санитары пользовались ею для доставки раненых к берегу.

— Молодец, Володя! — вырвалось у Наташи, когда он смелой контратакой снова отбросил фашистов.

Затем красноармейцы с боем стали отходить на свои позиции, и тут Наташа увидела, как упал Яблочкин.

— Ай! — жалобно вскрикнула девушка.

«Кажется, он еще жив… Но отчего начался там такой обстрел? Да, бойцы пытаются выручить Яблочкина. Один не успел доползти до него — сунулся лицом к земле и замер. Второй упрямо ползет, пользуясь малейшим укрытием… Эх, тоже ранен!»

В следующий момент Наташа сама уже скользила по траншее, совсем обмелевшей от взрывов. Она не слышала выстрелов… Все ее сознание было направлено на то, как бы поскорее взять Яблочкина.

Хоть бы на минуту погасли ракеты! В густом сумраке можно укрыться от хищного прищура вражеского снайпера. Но, как назло, вспыхивают, выкатываясь в небо по дымным дорожкам, все новые светлые шары… Володя Яблочкин упал возле тюков стружки, разбросанных взрывом авиабомбы. Наташа напрягает слух, и ей кажется, что она слышит его дыхание. Девушка подтягивает чей-то еще не застывший труп и, толкая его перед собой, прикрываясь им, делает последний рывок.