В одну ночь, теплую, ветреную, взорвало лед на реке. Когда раздался характерный шум ледохода, Иван Иванович натянул новые, полученные на базе ичиги, смазанные дегтем, накинул дошку и вышел из жаркой избы. Ветер ударил ему в лицо, опьянил вешним хмелем.

Доктор зажмурился и несколько минут стоял неподвижно, жадно вдыхая воздух, насыщенный запахом оттаявшей земли, и вялой мокрой листвы, и леса, махавшего по-весеннему гибкими ветвями у самого зимовья. Река бурлила, пенясь, как брага. Она вырвалась из заточения, длившегося больше восьми месяцев, и с неудержимой яростью взламывала свои оковы. На пороге за кривуном образовался затор. С грохотом и треском полезли на берег могучие льдины. Вода сразу прибыла метра на три, громоздя все выше разломанный лед, цедясь сквозь ледяные, с шелестом всовывающиеся иглы. Под бешеным ее напором хрястнул этот заслон — и пошла молоть чертова мельница в белых сумерках колдовской весенней ночи.

— Вот здорово! — сказал Иван Иванович, любуясь могучим движением. — Силища, силища-то какая!

Он вспомнил взрыв наледи, который видел зимой по дороге на Учахан. С пушечным гулом рванула перехваченная и сжатая морозом вода настывший над нею голубой бугор. Ледяные глыбы в полтора метра толщиной пронеслись со скоростью курьерского поезда, начисто сострогали сваи рыбацкого мостка-заездка, срезали береговые деревья. И еще долго в чуткой тишине слышался нежный звон осыпавшихся льдинок.

«Так у нас с Ольгой, — скорбно подумал Иван Иванович. — Накипело невидимо — и вдруг взрыв».

И вот все осталось позади: незабываемая весна в тайге, мокрый рыхлый снег, сплав по реке и юные в душевной чистоте лесные люди. В жаркий июньский день Иван Иванович и Никита подъезжали на грузовой машине к своему прииску. На обочинах шоссе лежала густая пыль, вихрившаяся облаком за колесами. Придорожные кусты и травы успели посереть от нее. И как эта пыль, все сильнее поднималась болезненная тревога в душе Ивана Ивановича. Ему было и жарко, и неловко, и тоскливо, он даже порывался перебраться из кабины в кузов, где на брезенте, покрывавшем груз, высоко сидел Никита, цепко держась за туго натянутые веревки. Но перемена места, конечно, не улучшила бы настроения, и, сознавая это, Иван Иванович продолжал точно на иголках сидеть рядом с шофером.

Машину они изловили на устье Каменушки, где находилась приисковая база, до которой плыли по притоку Чажмы и по самой Чажме на добротном плоту. Плот сразу поступил в собственность базы, а лоцман отправился обратно с экспедицией, возвращавшейся из Средне-Колымска в Якутск.

«Хороший человек!» — подумал о нем Иван Иванович, припомнив прохладу бурной реки и ночные разговоры у костров, но сразу же его внимание сосредоточилось на том, что открылось за крутым поворотом дороги.

Он даже представить не мог, как взволнует его вид знакомого поселка. Ему казалось: он уже переболел, успокоился, а сейчас так сжалось сердце и он до того побледнел под смуглым загаром, что шофер, глянувший в этот миг на него с намерением заговорить, затормозил машину.

— Укачало, знать! — И потянулся открыть дверку кабины…

— Ничего. Немножко правда укачало… Но уже прошло, — стыдясь минутной слабости, ответил доктор.

Промелькнули избушки приисковых старожилов, окруженные молодыми садочками, серые и рыжие приисковые отвалы, мощные фонтаны гидравлики. Свежая зелень тополей у речки проплыла, как облако, двухэтажные общежития шахтеров, широкое здание клуба, коттеджи ответработников, зеленые лужайки огородов. И все больнее и больнее билось сердце Ивана Ивановича. Казалось, оно вот-вот разорвется.

Машина остановилась у мостка через старое ложе Каменушки, серевшее голышами и сухим песком. Вот колодец, где они с Ольгой брали воду, когда увидели Таврова… Она упустила ведро… Иван Иванович вспомнил слова любви и нежности, сказанные ему Ольгой, взгляд ее, обращенный к нему. Она в самом деле любила его тогда!.. Здесь, под тополем, они целовались в первый день ее приезда. Он вспоминал сейчас о ней, словно о мертвой, с острым, нестерпимо жгучим отчаянием. Ну да… Его Ольга жила в одном из этих домов, дышала этим воздухом, говорила, смеялась, но для него она была мертва. Доктор забыл о своих вещах, о Никите, о грузовике, медленно шел по доскам мостка, и яркие воспоминания о прошлом шли вместе с ним… Вот тут, на скамейке, произошел памятный разговор с женой… Она обвиняла его в пустоте своей жизни. Права ли она? Если бы у него самого пропало чувство, что могло бы привязать к ней?!

Иван Иванович взглянул вверх и увидел сквозь зелень тополей голые окна своей квартиры… Весь дом, стоявший на взгорье, открылся перед ним, но он видел только темные окна пустой квартиры. Жестокая спазма опять сдавила его сердце. Он чуть не упал, но поборол слабость и поднялся по крутой тропинке.

У крыльца Хижняков хирург замедлил: дверь на замке, все на работе. Он прошел отяжелевшим шагом по тропинке мимо каких-то новых кустарников, посаженных рядками, и торкнулся в свою дверь — тоже на замке. Доктор присел на ступеньке крыльца и в это время услышал, что кто-то бежал по дорожке вокруг дома. Конечно, Варвара!.. Тоненькая девушка с зовущими, сияющими глазами встала перед ним и, не в силах сказать хоть что-нибудь, задыхаясь от бега и волнения, протянула ему обе руки. Он взял их тоже молча, прижался к ним лицом, и Варвара ощутила теплые слезы на своих ладонях, увидела, как сотрясаются его опущенные сильные плечи.

— Иван Иванович! — с трудом выговорила она. — Не надо плакать, что же теперь делать, дорогой Иван Иванович!..

Осторожно высвободив одну руку, она сняла с его головы незнакомую ей пропыленную кепку.

— Сейчас я принесу вам воды умыться. И ключ принесу, — звенел около него ее грудной голос. — А лучше пойдемте пока к нам, — предложила она, чувствуя, как тяжело ему входить в нежилую квартиру. — Сейчас Елена Денисовна придет и Денис Антонович. Скоро обеденный перерыв.

— Спасибо, Варюша! Я все-таки лучше к себе пройду сначала.

Варвара принесла ведро тепловатой воды, мыло, большое махровое полотенце и тут же, у крыльца, затененного невысокими кустами, помогла Ивану Ивановичу умыться. Она стояла на ступеньке в белых тапочках и, придерживая подол легкого цветастого платья, поливала из ковша на его руки и склоненную голову. Она не позвала Никиту, который вместе с вещами остался в квартире Хижняков. Девушка не знала, что Никита нарочно задержался там, постеснявшись мешать ее свиданию с человеком, которого она любила…

На руках Ивана Ивановича темнели синяки заживших ссадин. Варвара отметила их с гордым сочувствием: это тайга помяла его. Он вышел оттуда победителем… Правда, она только что видела его слезы, но, думая об этом, Варвара еще больнее ощущала свою привязанность к нему. Открыв дверь квартиры, она мельком оглянула чистые комнаты, нашла и вынесла рубашки: нижнюю, ослепительно белую на солнце, и верхнюю, с отложным воротником, молча забрала ведро, ковш, мыльницу и сырое полотенце.

Пусть войдет к себе…

Когда Никита внес вещи, Иван Иванович уже обошел все углы страшно опустелой квартиры. Кровать в спальне представилась ему гробом. Не дотронувшись даже до одинокой теперь подушки, он наглухо прикрыл дверь, прошел в кабинет и лег на диван, бросив в изголовье куртку. Лег — и как будто умер, оцепенел на минуту… В это время и ввалился не очень-то веселый, но нарочито шумный Хижняк.

— Долгонько вы там пропадали! — заговорил он громко. — Слышали мы о ваших делах, очень даже наслышаны! Да вы лежите, лежите, отдыхайте… А впрочем, здравствуйте. Давно ведь не встречались. — И фельдшер от души обнял и расцеловал своего хирурга, делая, однако, вид, что не замечает его мрачного настроения. — Долго ездили. Мы тут заждались. Слух прошел, что вы там на лето остались. Леша сдался, приехал сюда.

— Ампутировали?! — вскричал Иван Иванович.

— Нет. Упросил повременить еще дня два. Но пальчики у него уже почернели, а отек и синева — смотреть страшно.