— Она им сказку рассказывает, — пояснил Никита, заметив, как вслушивался доктор. — Она много сказок знает и свои придумывает.

Женщины шили зимнюю обувь и перчатки. Румяные девушки по очереди прикладывались к трубке, гулявшей по кругу.

— Нехорошо! — сказал Иван Иванович Никите. — Здесь, наверно, есть комсомольцы… Скажи им, что курить детям и молоденьким девушкам вредно, тем более из общей трубки… Погоди!.. Я после ужина прочту им лекцию…

— Комсомольцев в этом наслеге много. Они имеют возможность жить культурно: артель зажиточная. Посуда отдельная и полотенца найдутся для каждого. — Никита встал со скамьи, зорко оглядел юрту, дальние углы которой тонули в полумраке: повсюду на стенах висели пышные связки мехов последней добычи. — Богатая артель! — повторил он с гордостью.

На остановках Иван Иванович читал для него настоящие лекции по медицине. Жадность Никиты к знанию развлекала и радовала его; он ярко представлял будущую работу молодого якутского фельдшера, воспитанного им. А сколько их доучивается на курсах на Каменушке! Иногда Иван Иванович жалел, что передал своих учеников Гусеву. Но тут он обычно вздыхал и старался думать только о поездке и людях, ожидавших его в Учаханском улусе.

Сегодня первая встреча в этом районе. Первая ночевка в юрте. Большая, чистая, она походила многолюдством на русское общежитие, но постели устроены на нарах, тянувшихся как широкие лавки, вдоль всех четырех стен; над некоторыми постелями нарядные занавески, украшенные вместо кистей кусочками меха и звонкими побрякушками. Спальные места отделены столбами, на этих столбах, поддерживавших крышу, висят одежда, ружья и связки шкурок. Повсюду белеют мездрой распяленные на деревяшках сырые меха…

Мягкая рухлядь. С соболем и куницей в текущем году уже покончено. По рассказам Никиты, за ними охотятся с октября по декабрь. С января начинаются соболиные свадьбы. Сейчас идет во множестве белка, выдра, рысь, росомаха.

«Тоже боевой промысел! — думал Иван Иванович, прислушиваясь к звериным голосам метели. — И здесь свои мастера, свои рекорды».

После ужина и лекции о вреде курения для детей и заодно и о бытовой гигиене Иван Иванович присел на чурбак у камелька.

Девушки опять шьют, сбившись в кружок, и опять Марфа Антонова шевелит увядшим ртом, держа в цепких пальцах холодную трубочку. Находясь под впечатлением лекции, она стесняется курить, но привычка к табаку явно мучает ее.

— Что она говорит им? — спросил Никиту Иван Иванович при очередном взрыве общего одобрения рассказчице.

— Она рассказывает грустную любовную историю…

— Переведи!

— Это было на Олекме. Давно уже… лет сорок назад. Жил там богатый якутский подрядчик. Подряды он брал на золотых приисках: продукты туда отправлял на лошадях, сеном торговал. Жену его звали Дуней. Он ее за красоту купил у нищих сородичей. Она и замужем осталась красивой и стройной, словно молодое деревцо, хотя родила мужу пятерых сыновей. Выросла сиротой, грамоты не знала, но в улусе очень уважали ее, даже стеснялись перед ней. Ходила она в темных платьях, а руки — белее молока, румянец — нежнее цветов шиповника, и глаза, когда она смеялась, — как две клюющие птички… Войдет в юрту, скажет «капсе» своим серебряным голосом, и все притихнут. Степенна была, точно бобриха, и людям казалось, будто думает она и понимает иначе, чем они. За это особенно уважали ее. А женщин у нас не привыкли уважать, только шаманок боялись.

Старший сын Дуни еще мальчиком прославился как лучший наездник во время праздника весенних конных бегов. Смело она воспитывала детей: с девяти лет разрешала им скакать на полудиких конях… И вот когда ее старшему миновал тринадцатый год, она сбежала от мужа в Якутск с простым каюром.

Это было словно гром среди зимы. Такого среди якутов в старину не водилось. Уйти от мужа считалось страшным позором. А Дуня ушла и детей бросила… Видно, нелегко жилось проданной навечно нелюбимому человеку.

Марфа замолчала, в раздумье посасывая пустую трубочку и продолжала заметно изменившимся от волнения голосом:

— Я встретила ее в Якутске. Она уже не беленькая была, а белая насквозь. Таяла она. Грыз ее душевный червяк. И все одна находилась: люди стали относиться к ней с презрением. А я пожалела потому, что сама не хотела подчиняться старым обычаям. Мы подружились, и Дуня рассказала мне о своей печали.

Она ездила на Олекму, просила мужа отдать ей хотя бы младшего сына, тот отказал. Дуню не так мучила потеря всеобщего уважения, как сердечное горе. Детей лишилась, и новый муж оказался беспутным гулякой. Не любовь у него была, а просто страсть, которая гаснет быстро. Когда Дуня надоела ему, он стал ее бить, и она решила, что у нее нет иного выхода, кроме смерти. И она вскоре умерла. Не отравилась, не повесилась, а просто зачахла с тоски.

— Я бы на Дунином месте подала в суд и забрала детей к себе, — сердито сказала одна из юных слушательниц в богатом девичьем наряде. — Я уже сейчас сама могла бы воспитывать ребенка, без чужой помощи.

— Ах ты, маленькая хвастунья! — ласково сказала Марфа и легонько постучала чубуком трубки по смуглому лобику девочки. — Закончи прежде хотя бы семилетку, а потом отправляйся на курсы кройки и шитья. Там научат думать твои золотые руки, и мы сделаем тебя директором пошивочной мастерской. На месте Дуни тебе тоже некуда было бы податься. Тогда женщина никакого выхода из семейной кабалы не имела. А нынче… В колхозах на Лене и Амге работают женщины-трактористы. Когда я ездила в Якутск на последнюю сессию Верховного Совета, то видела, как уходили в тайгу санитарные самолеты. Их вели летчицы-якутки. Я смотрела им вслед и плакала от радости. Это дала нам Советская власть! — И Марфа Антонова гордо потрогала свой нагрудный значок: она была членом якутского правительства.

Ночью Ивану Ивановичу приснилась Ольга, чем то похожая на героиню рассказа Марфы. Он увозил ее на оленях, она билась возле него и все вскрикивала тоненьким, томительно-жалостным голосом. Потом нарта ухнула в воду, и Иван Иванович проснулся…

По-прежнему ветер шумел на дворе, шуршал мерзлым снегом; ночь глядела в мутные окна, заплывшие льдом; красные отсветы огня, горевшего в камине, шевелились на потолке, на покатых внутрь стенах. Круглые бревна, поставленные концами под крышу, отделялись друг от друга желобками тени, от этого юрта казалась полосатой, напоминая сказочный шатер.

Мысли Ивана Ивановича привычно устремились к Ольге. Почему она отошла от него? Как радостен был ее приезд на Каменушку. Что она говорила ему тогда? Но вспоминались только прикосновения рук, теплота бархатной кожи — и все в нем мучительно тосковало об этой утраченной теплоте.

«Неужели нас лишь это и связывало? — подумал он со стыдом и страхом. — А кроме того, разве ничего не было? Неужели мы жили, как наши деды? Но у дедов существовали обычаи и законы, которые сковывали людей и против воли. — Иван Иванович вспомнил рассказ Марфы Антоновой о якутке Дуне. — Ушла из семьи — и погибла. А ведь бросила мужа не по распутству, а любовь увела. Что же связывает меня и Ольгу? Чем я могу удержать ее, если не останется у нас сердечного чувства? Не осталось уже. Да, не осталось! Она проводила меня, как чужая».

Мощный порыв ветра потряс юрту до основания, ярче вспыхнули дрова в камельке, и так же ярко вспыхнуло в потрясенном сознании Ивана Ивановича: «чужая».

Доктор встал с постели, натянул меховые чулки, неслышно ступая, прошел к камельку, присел на облюбованный им чурбак и тяжело задумался, глядя на серые струи дыма, тянувшиеся в прямую широкую трубу.

Он думал, и снова его преследовала мысль: вернуться обратно на прииск, застать Ольгу с любовником и наказать их обоих за свои мучения.

— Вот это и есть то, как жили деды! — в забытьи пробормотал он вполголоса. — А мне хотелось по-иному, и я никогда не мешал стремлению Ольги к самостоятельности. Пусть не помогал! Но ведь не мешал! Хорошо говорила Марфа Антонова: «Санитарные самолеты уходили в тайгу… Их вели летчицы-якутки!» Тут в самом деле не стыдно заплакать.