— Я принесла вам обед! — сообщила она, едва вошла в переднюю Аржановых и с трудом перевела дыхание.

У нее даже заныло, а потом страшно забилось сердце, хотя она совсем не ожидала увидеть сейчас Ивана Ивановича, который был на работе. Но вот Ольга — его жена… Чем эта женщина заслужила преданность такого человека? Разве ее волосы, белые с желтинкой, будто мох ягель, лучше черных кос Варвары? А эти бледные щеки? Круглые глаза, окруженные густой синевой, блестят тревожно, как у пойманной оленихи, и очень высокая кажется она, завернутая в полосатую материю, наверно, очень теплую!

— Зачем вы беспокоитесь! — мягко сказала Ольга. — Мне не так уж плохо, и я сама приготовила бы…

— Все равно: на шесть человек или на восемь — небольшая разница, — угрюмо ответила Варя.

Она стояла посреди комнаты, опустив руки (судки Ольга унесла на кухню), и поводила вокруг пытливым взглядом. Много книг, блокноты, бумаги на столе Ольги. Здесь она работает… Варвара читала в газете очерки и заметки Ольги. Очень хорошо. Но почему Иван Иванович стал для нее лишним?!

— Мне вас жалко! — Голос Варвары прозвенел, как туго натянутая струна.

То ли от волнения, то ли от другого чего, она сказала это с вызовом.

Ольга, появившаяся на пороге комнаты с пустой посудой в руках, вздрогнула от неожиданности. Глаза ее сделались еще больше. С минуту обе молчали, глядя друг на друга.

«Зачем вы мучаете Ивана Ивановича? Вы и себе делаете несчастье, когда обижаете его», — хотела сказать Варвара, но не смогла: во рту и в горле так пересохло — не повернуть языком. Только такой, как смотритель построек, предложивший ей целый день сидеть дома и играть на патефоне, может стать лишним. Другое дело Иван Иванович! Он радуется успехам девушек на фельдшерских курсах, он выдвигает молодых врачей, доверяя им все более сложное участие в его операциях. И как хорошо он смеется, и как грозно ругается, но в последнее время он чаще молчит…

— Почему вам жаль меня?

Варвара будто не слышала, продолжая смотреть перед собой остановившимся взглядом, и не брала протянутых ей судков.

— Посуда чистая… Я ее вымыла, — тихо сказала Ольга, проводя гибкой ладонью по донышку нижней кастрюльки.

Тогда Варвара совсем расстроилась.

— Мне вас обоих жалко. Как вы можете отпускать его в далекую поездку в таком плохом настроении? Ведь он не заслужил, чтобы к нему дурно относились! Лучше его никого нет.

— Вы думаете?

— Думаю, потому что знаю, какой он хороший.

— Вы… Вам он нравится?

— Очень! — наивно, искренне, серьезно вырвалось у Варвары.

Грустное выражение Ольги сменилось настороженностью: что-то похожее на ревность шевельнулось в ее душе и погасло.

— Да, он правда хороший, — сказала она сдержанно. — Просто мы оба не поняли друг друга и вот отошли…

— Я ровесница Октября, а родилась на Олекме. Сюда наша семья приехала уже после гражданской войны. Мы — мои сестры и я — были тогда, как эти. — Варвара кивнула на трех девчонок, приведенных в гости к Наташке.

Девочки сидели на полу, застланном мохнатыми шкурами, разбирали лоскутки, нянчили Наташкиных кукол и разговаривали отчего-то шепотом.

— Одна-то одолеет за вечер нас всех, а в компании сами преспокойно занимаются, — сказала Елена Денисовна, взглянув на детей. — С ясельного возраста прививаются им общественные навыки! — Она добродушно засмеялась и снова принялась орудовать скалкой: так и полетели к рукам женщин круглые маленькие сочни.

Они все сидели возле стола, запорошенного мукой и заставленного мисками с мясным фаршем. Готовые пельмени уносили на железных листах в кладовку — морозить.

Пава Романовна, забежавшая на минутку к Ольге, пришла на стряпню вместе с нею. Она сидела веселая, вся запудренная мукой, хотя больше болтала языком, чем шевелила руками.

— Нет, я не отвела бы своих детей в садик! Общественные навыки — это успеется. Пусть детство запомнится им, как золотая, беспечная пора. Домашний очаг теплее. Правда, у меня все бабушка, она теперь и с малышкой возится.

— А мы очень сурово росли, бедно, — продолжала Варвара, необычно словоохотливая и взвинченная. — Мой отец на Олекме имел только шесть коров…

— Шесть коров! — удивились женщины.

— Это очень мало для оседлого скотовода, — возразила Варвара, заботливо закругляя гибкими пальцами слепленные уголки пельменя. — Наши коровы давали не больше двух литров, а пища бедных якутов — молочные продукты да лапша из сосновой заболони. И рождались у нас в семье только девочки: пятеро было. Одна другой меньше. Это тоже озлобляло отца. Ведь когда рождался мальчик, семья получала в наслеге надел земли, а на дочь ничего не давали. Зато доставалось колотушек и нам и матери! У якутов раньше полагали, что женщину надо бить почаще. В детстве родители били, потом мужья злость срывали за бедность да за падеж скота, за обиду от начальства. И странно!.. На своей первой родине мы, якуты, наверно, были кочевниками. Здесь же, на севере, скот сделал нас оседлыми. Зима девять месяцев в году, морозы больше шестидесяти градусов. Лошади обросли косматой шерстью и привыкли пастись круглый год на воле, дичают, жиреют. А коров надо держать в тепле, кормить сеном. И лето превратилось для якутов в сплошной сенокос. Но богачи — тойоны захватили лучшие земли. Из-за покосов шла борьба…

— Классовая борьба, — солидно вставила Пава Романовна.

— Мой отец подрался-таки с тойоном на сходке, и ему пришлось бежать из наслега. После того мы перебрались на Индигирку. Артелей и колхозов тогда еще не было. Отец нанялся пастухом к эвенкам-оленеводам и погиб в тундре. Я и сестренки пошли батрачить, пока не открылись в улусах школы с интернатами, а бедная мать умерла от чахотки. Она не могла привыкнуть на новом месте и до самой смерти тосковала по Олекме. — Голос Варвары сорвался, но опять с подъемом она сказала: —Олекма! Нет на свете ничего прекраснее! Когда я вспоминаю, у меня дрожит сердце! Там горы, как и здесь, но деревья вечнозеленые — ели и сосны. Мы жили возле леса, на котором в самые пасмурные дни будто лежало солнце — такая золотая стена! А какие там цветы… У нас не водилось игрушек, и мы играли цветами. А по зимам — круглые сутки дома. Дверь из жилья открыта для тепла в хлев, оттуда пар, телята бродят по юрте… Полутемно. Голодно. Как тут не появиться чахотке и трахоме! — Варвара, забыв о пельменях, нахмурилась. — Ужасная была жизнь! А ведь такая богатая страна! Холод — это ничего. К холоду можно привыкнуть.

— Вы должны быть счастливы, поскольку вырвались из своей юрты и попали в интеллигентное общество! Ведь это огромный скачок, клянусь честью! — благодушно сказала Пава Романовна.

— Я счастлива не тем, что сама вырвалась, а тем, что весь мой народ вырвался из грязи и нищеты! — с горячностью возразила Варвара. — Ведь раньше только крошечной кучке интеллигентов, общавшейся с русскими, была доступна культура. И то консерваторы-националисты упрекали их за обрусение, за русские обычаи, за то, что они позорят этим звание якутов. Ненавижу националистов! — Варвара стукнула по столу кулачком, лицо ее побледнело и сделалось недобрым, остроглазым. — Я их не-на-вижу-у! Чем они держатся? Что они могут дать народу? Ведь у нас почти одна треть населения болела чахоткой и больше половины грудных детей вымирало. А они стремились к реставрации! Мне рыдать хочется, когда я подумаю, что революцию могли бы задушить в самом начале!

Прекратив стряпню, женщины смотрели на Варвару, захваченные ее страстной речью, но на хмуром лице девушки уже пробивалась улыбка.

— Мы ничего не уступим обратно! — говорила она, успокаиваясь и немножко стесняясь своего порыва. — То, что мы теперь имеем, нельзя отнять. Ведь нельзя же отнять жизнь у всего народа!

«Трудно уезжать с такой тяжестью на душе, очень трудно! Но оставаться невозможно. Надо дать Ольге время подумать и разобраться в своих чувствах. Может быть, поскучать… — При последней мысли Иван Иванович побагровел от стыда. — Дурак ты, дурак! — промолвил он с сердечным сокрушением. — Она все делает, чтобы оттолкнуть тебя. У нее прямо на лице написано: „Уезжай поскорее!“, а ты — „поскучать“! Фу, черт возьми! Я сам боюсь решительного объяснения. Никогда ничего не боялся, а тут боюсь! Хочется иметь хоть какую-нибудь надежду…»