Он покорно тащился за своим поводырем по кругам этого подземного лабиринта, сутулился под ливнем в мокрых просечках. Вся жизнь его виделась ему сейчас вот таким же бесконечным блужданием. Бедное радостями детство. Ученье. Работа. Снова ученье и работа — с годами все труднее и, казалось, интереснее, и вдруг пропал этот интерес и жизнь стала пресной, серой, ненужной. Почему он доктор, если не может вылечить самого себя от сердечной напасти? Не хочется есть: кусок не идет в горло; не спится, пропала способность отдыхать, связно мыслить, смутное беспокойство давит в груди, толкает с места на место. Как вырваться из этого угнетенного состояния? Главное: не с кем поговорить о своей боли-тоске. Случись такое раньше, Иван Иванович рассказал бы обо всем Логунову, но теперь, после признания Варвары, чувствовал себя перед ним виноватым: будто без нужды взял да украл у человека самое дорогое.

«Вот еще очередная нелепость!» — печально думал он, упираясь невидящим взглядом в стенку забоя.

— Вы понимаете? — спрашивал его Логунов. — Это выдвинуло рудник на первое место.

— Да-да-да. А я не работаю, проболтался целое утро…

Логунову хотелось заговорить с доктором о его личных делах, но он помнил, как тот отклонил такую попытку осенью, и, выжидая, не напрашивался на откровенность.

— Почему же вы не на работе?

— Уезжаю на Учахан. Сделаю сегодня еще одну операцию, а послезавтра еду… Месяца на два.

— Совсем уже собрались?

Хирург кивнул в смутном недоумении: ведь Логунов сам сообщил ему о приглашении в тайгу, на днях вместе с ним обсуждали возможности работы на Учахане, а перед отъездом доктора он запропал куда-то. Где же было догадаться выбитому из колеи Ивану Ивановичу о старой болячке секретаря райкома — золотом руднике!

Они пробирались, горбясь, по какому-то узкому ходу. Качающийся свет ламп скользил снизу вверх по столбам крепления, по нависшему бревенчатому потолку. Пахло землей и гниющим деревом.

— Ольга Павловна рада моему отъезду и обращается со мной, как с надоевшим гостем, — громко в тесном сумраке сказал доктор.

Логунов молча замедлил шаги, чувствуя, что теперь Аржанов расскажет все.

— Мы давно уже живем, как чужие, — говорил тот за его спиной незнакомо звучащим голосом. — Ужасно, что все понимаешь, а вырваться, уйти самому нет сил.

У Логунова холодные мурашки пробежали по плечам — такая тоска двигалась за ним. Иван Иванович, слышно, споткнулся и умолк.

— Может быть, к лучшему то, что вы на время уедете, — сказал Логунов, хотя совсем не был заинтересован в его отъезде: если за это время Ольга уйдет от мужа, то Варенька потом не отступится от него. После разговора Игоря Коробицына со Скоробогатовым Логунов сам замечал многое в развитии семейной драмы, но так верил в превосходство хирурга над Тавровым, что все тревоги его представились ему вдруг пустяками. — Не ошибаетесь ли вы? — мягко спросил он. — Мне кажется, дело в том, что Ольга Павловна стремится только к хорошей человеческой самостоятельности. И надо помочь ей в этом. Не получается?.. Значит, вы не так подошли. Возможно, издали-то легче разберетесь в своих отношениях.

— Как знать… — пробормотал Иван Иванович.

— Теперь куда? — спросил Логунов, тоже погрустневший, когда они вышли обратно на рудничный двор, залитый светом электричества.

— Пойду собираться в дорогу. Домой — нельзя сказать. В четыре часа — в шестнадцать ноль-ноль, как говорят военные, — у меня операция назначена. Обычно я их с утра делаю, а сейчас развинтился и все идет через пень колоду!

— Дайте, я подержу его на руках немножко… Господи, какой он трогательный! — Ольга бережно подхватила ребенка под спинку и голову и приподняла, любуясь им, остро ощущая молочный его запах. — Здравствуй, милый! Ты еще не умеешь смотреть: у тебя глазки разбегаются. Наверное, ты удивлен: столько на свете оказалось разных разностей! Правда?

— Своих надо заводить. Нечего на чужих-то зариться! — с добродушной грубоватостью сказала толстуха бабушка, забирая от Ольги младенца.

— Что поделаешь, если материнство обернулось горем! — Ольга с жадным вниманием последила, как старуха упрятывала крошечные цепкие ручонки внука и как упрямо, хотя и бессмысленно, он старался высвободить их из-под пеленок.

— Еще родите. Успеете! — утешила Пава Романовна. Она сидела на кровати в узкой юбке, не закрывавшей ее круглых колен, туго обтянутых чулками, и расстегивала кофточку: был час кормления. — Урегулируйте прежде сердечные дела!

— Вот какая вы… смешная! — не то с упреком, не то с досадой промолвила Ольга.

Пава Романовна, принимая от матери нарядный сверток с живой куклой, пожала плотными плечиками.

— Какая есть! Зато вижу на полметра в землю! Меня-то не удивишь разными разностями… Верно, малыш? — С этими словами она нежно расцеловала красненькое личико сына. — Прелестный мальчишка! Вылитый отец, клянусь честью!

— Он правда похож на Пряхина, — не скрыла удивления Ольга.

— А на кого ему еще походить? — с недоумением спросила Пава.

— Вы сами говорили…

— Мало ли что я говорила! Надо же было воздействовать на вашего главного хирурга! Как, мол, оправдаться перед мужем, если факт налицо! Просто я не хотела рожать еще раз, но Иван Иванович оказался бесчувственным. Да теперь я и не сожалею об этом. Тем более такой чудненький фактик! — Пава Романовна снова расцеловала ребенка, и невозможно было понять, когда же она говорила искренне.

— Вам легко жить: вы всем довольны, — сказала Ольга.

— Я просто не привыкла задумываться, не люблю хныкать и портить людям настроение. — Бархатные шнурочки бровей Павы Романовны чуть сдвинулись. — Мало ли чем я недовольна! Может быть, во мне тоже существует понятие, что я зря пробарахлила всю жизнь. Из меня, наверно, вышла бы артистка и, уж во всяком случае, хороший директор клуба или театра. Тут-то уж я показала бы класс! Это бы мне пошло. — На лице Павы Романовны появилось заносчиво-задорное, немножко дурашливое выражение, словно она уже видела себя с портфелем под мышкой.

Ольга смотрела и улыбалась, вспоминая ее огневую пляску…

— Конечно, теперь мне уже трудно взяться за что-нибудь, — снова с прежним благодушием продолжала Пава Романовна. — Отяжелела! Материальное положение у нас прекрасное, Пряхин меня балует… У него там разные прибавки, надбавки… Смотрите, какой подарок он сделал мне на зубок: настоящий панбархат! Но и забот у меня порядочно: дом все-таки держится женщиной. Детей воспитываю. Шутка сказать: целая тройка! Вам тоже надо бы, но о вас другой разговор… Как вы сейчас работаете? Пишете? — спросила она, трогая что-то мягкими пальчиками на лице заснувшего ребенка.

— Да. Столько нового, хорошего произошло за это время в районе. Бери любое, и обо всем хочется писать. — Светло-зеленые глаза Ольги с ярко-черными большими зрачками сразу распахнулись широко, серьезно, вдумчиво. — У меня все сейчас сосредоточено на работе!

Заседание бюро окончилось поздно.

«Каким цепким и дальновидным должен быть секретарь райкома, чтобы все решить правильно, — думал Логунов, шагая по улице. — Хорошо, что есть на кого положиться! Спрашивать надо построже: но очень дельный народ и политически подкован крепко».

За последнее время Логунов даже похудел.

«Каждый руководящий работник должен чувствовать себя на своем месте, — размышлял Платон в свободные минуты. Только тогда будет забота о наилучшем использовании подчиненных людей. Конечно, не райком определяет, кому кем быть и что делать. Он дает лишь общее направление и рекомендацию, не подменяя ни хозяйственников, ни советских работников. Но для этого надо знать кадры, чтобы потом не краснеть. Лучше даже ругнуть вовремя, чем оказаться перед вопросом о пригодности выдвинутой кандидатуры».

«Значит, зевать некогда! — отметил Логунов, вспоминая отчетный доклад директора совхоза, заслушанный на бюро. — Указали на недостатки, а завтра мне самому садиться за книжки, которые обещал подобрать агроном. Седьмой месяц на этом посту… Сначала показалось: работаешь, работаешь — но ничего определенного не достигнуто. Однако прошел квартал, другой, и становится заметно, мобилизован ли народ по-настоящему… Теперь уже самому интересно быть в курсе событий».