У Черепанова нервно дернулась бровь, дрогнули губы: соперничество с Забродиным унижало его в собственном сознании.

— Сильное чувство изживается не сразу.

«Втюрился, — решил Потатуев. — То-то он и вскинулся на меня. А Забродин ее из рук не выпустит, безнадежное твое дело, Мирон Устинович».

Когда Надежда вернулась, Сергей Ли сказал, не называя ее по фамилии мужа, которого он считал негодяем:

— Луша очень просила вас заглянуть к нам.

— Хорошо. Я приду, — пообещала таежница.

Старательно причесав сильно вьющиеся волосы, Надежда уложила их большим узлом на затылке, надела чистое платье, взяла косынку и пошла на Орочен. Ей все еще не верилось, что Забродин исчез хотя бы на время из ее жизни. Сразу так легко стало на сердце, словно вырвалось оно из давивших его тисков.

В одном уголке косынки завязано двадцать рублей, и никто не остановит, не отнимет эти деньги, доставшиеся за тяжкий труд. Никто не обругает, не ударит. Счастье-то какое!

Сначала Надежда пойдет к маленькой, симпатичной ей смуглянке Луше, а потом зайдет в магазин — купит себе сатину на платье и ситца на рубашки. Забродин перед уходом так растерзал ее одежонку, что все надо приобретать заново. Ей ничего не жаль, только бы исчез навсегда из ее жизни этот изверг.

— Хорошо-то как, господи! — вырывается у нее из глубины души, обласканной теплом и светом июльского дня.

Даже земля под ногами кажется ей совсем другой. Так вот шагать бы да шагать по ней навстречу легкому ветерку, играющему свежей листвой кустарников и высокой травой, пестро разубранной цветами. Солнышко стоит вполнеба — золотое сияние, льющееся из голубой бездны, где вспыхивают и мгновенно тают белоснежные клубки облаков.

— Хорошо-то как! Радостно-то как!

Надежда вспоминает хмурое лицо Егора, но не ответную хмурь вызывает у нее мысль о нем, а искристую улыбку.

«Милый, молодой ты мой! Все успеешь — и с канавой дело наладится, и с Марусей устроится. Да разве не добьется взаимности этакий парень! Просто еще не перебродил в девчонке вешний хмель. Свобода-то ей дана, воля-то! Как тут не вскружиться голове! Сама не разберет, чего хочется, кем стать охота, вот и взбрыкивает, словно телок, выпущенный на траву. И я сейчас так же!..» — мелькает у Надежды.

Переступая через мелкие канавки, отведенные старателями от русла ключа, она думает:

«Работают люди. Стараются в самом деле. Не такие лодыри, как Забродин. Каждому бы из них кусок золота в конскую голову. Пусть бы сполна окупился их горбатый труд. И Егорушке удачу бы!»

Возле бараков людно — всех выманила теплая сухая погода: играют, шумят детишки, женщины стирают и стряпают возле железных печек, вынесенных из жилья и дымящих среди вытоптанного кустарничка. Двое устроились на припеке: ищутся в голове. Малыш с погремушкой в руке высматривает из ящика, поставленного возле самой тропинки. Надежда глядит на него с нежностью, с вдруг вспыхнувшей женской завистью.

Ей бы ребенка! Уж она его выходила бы! Вынянчила бы…

Первое, что привлекло ее внимание на квартире Сергея Ли, — это веселый маленький Мирошка и цветущий вид самой Луши. Кругом раскиданы игрушки, книги…

— У нас все читают и все в игрушки играют, — с добродушной усмешкой сказала конторская уборщица Татьяна, наводя порядок в комнате. — Я на старости лет во второй класс перебралась. Из приготовишек вышла.

Она подставила Надежде табурет, обмахнув его фартуком, и остановилась, уперев руки в бока, большая, костистая, в мужских сапогах и вышитой крестом рубашке из сурового полотна.

— Лихой у тебя вид! — улыбаясь, сказала Надежда, оглянув ее. — Настоящая партизанка.

— А оно так и есть! Партизанка! — Крупное лицо Татьяны со вздернутым носом и чернущими под красным платочком бровями осветились задором. — Бывало, паду на коня: в ватнике, в шароварах, шапка набекрень, — и-их, зальюсь! Никакое бездорожье не удерживало. Любили меня ребята за лихость, а в люди не вышла — образованием не взяла. Вот теперь хоть для собственной отрады и прошибаю ее, грамоту-то! Все-таки неудобно: делегатка в женотделе — и малограмотная. В конторе тоже: пошлют с рассыльной книгой, кому какой пакет отдать? Другой начальник так напишет, что его сам черт не разберет. Выбирайте, пожалуйста.

— Почему же ты раньше не училась? — спросила Надежда, посматривая на Лушу, которая накрывала на стол и хлопотала с ножом возле огромного пирога из свежей рыбы, осыпанного сухарями, поджаристого и отдающего паром…

— Гонор! — сказала Татьяна. — Гордость помешала. А гляди тово, и жизнь проскочила.

За стол сели все сразу. Вышел из соседней комнаты веселый Ли, явился Черепанов. С Надеждой оба поздоровались, как с хорошей знакомой: величали ее Надеждой Прохоровной. Она немножко смущалась, и в то же время ей приятно было это непривычное обращение: старатели называли ее «мамашей», хотя такие, как старик Зуев, сами годились ей в отцы.

— Хотим мы, Надежда Прохоровна, посоветовать вам пойти помощником повара в столовую на Новом Орочене, — серьезно сказал Сергей Ли.

— Правда, там вам будет хорошо! — подхватила Луша. — Кроме того, у нас в драмкружке сил не хватает, а вы смогли бы играть на сцене.

— Отчего же вы думаете, что я смогу играть на сцене? — спросила Надежда, заливаясь горячим румянцем. — Да мне сроду не выступить, когда людей много.

— Еще как выступите! Это только с непривычки страшно кажется, — возразил Черепанов.

— Нет, — все так же краснея, сказала Надежда. — Не получится у меня ничего: поздно жизнь переиначивать. Привыкла я к своей артели… Жалко ребят. Да и должны они мне. Тоже вроде привязана этим.

Говоря о денежном долге и привычке, Надежда представила свой барак, угол за ситцевой занавеской, где было пролито ею столько слез, и вдруг впервые поняла, что скрашивала там ее жизнь любовь к Егору.

Любила ли она его, как сына, или брата, или как милую, хотя и немыслимо далекую мечту о счастье? Но встречи и разговоры с ним были ее единственной отрадой. Она и Марусю любила оттого, что сердечная неудача Егора являлась источником его тяги к ней, Надежде. Что даст он ей, замужней, не первой молодости, женщине красавец парень? Зажжет страстью и бросит на такую расправу жестокого сожителя, что смерть может показаться лишь избавлением от муки? Надежда не загадывала ни о чем, ни разу не задумывалась о том, как сложились бы ее отношения с Егором, если бы не Маруся. Похоже, и он, безотчетно одаривший ее симпатией и сочувствием, тоже не думал об этом; общее между ними было в их душевной чистоте, которая охраняла их от сближения.

И сейчас Надежда подумала не о том, а просто жаль ей стало уходить из своего жилья, жаль оставить Егора… Кто же тогда будет заботиться о нем? Разве согласится другая женщина пойти мамкой в такую бедную, незадачливую артель?

— Нет! — сказала Надежда, открыто посмотрев на Черепанова. — Никуда я с Пролетарки не уйду, Мирон Устинович. У вас здесь очень хорошо! — Она взглянула на круглое личико маленького Мироши, самозабвенно занятого содержимым своей тарелки, и невольные слезы затуманили ее глаза. — Нравится мне у вас. Вот Луша одолеет седьмой класс, родит еще сына или дочку, потом курсы какие-нибудь окончит, и получена путевка в жизнь. А таким, как я, видно, суждено век над корытом стоять. Но на трудную работу не жалуюсь… Каждому свое.

Еще накануне Рыжков предупредил жену:

— Приготовь мне в субботу чистую рубаху и шаровары. На Незаметный к ребятам схожу. Звали землячки.

Придя с работы, он долго плескался под рукомойником, расчесывал перед зеркальцем русую бороду и огорчался, глядя на давно не стриженную голову:

— Экая шершавина!

— Ладно, не под венец! — сказала Акимовна, вытаскивая из корзины узелок, в котором хранились ее сбережения. — Купишь пуговиц черных, вот этаких, дюжины две, да белых костяных, да ниток черных сорокового номера катушек десять. Я взялась пошить рубахи мужикам, ан прикладу-то и не оказалось.