— Да, — согласился Андрей, и ему показалось, что он действительно видел во сне такой вечер с черными нагромождениями туч над круто изломанной линией высоко поднятого горизонта, с синим сумраком, зримо опускавшимся над грудами дикого камня, над крышами потемневших домов и остатками изуродованных деревьев, жалких и страшных на изрытой земле.

— Будет гроза, — произнесла Валентина голосом, полным затаенной радости.

— Может и не быть, — так же беспричинно радостно ответил Андрей. — Вы чувствуете движение воздуха, как он плывет волнами, очень холодных, свежий, но где-то идет разрядка…

— На Раздольном гремит вовсю. Пробило кабель, — сообщила Анна, поджидавшая их на развилине дорожки. Она издали приметила их, дружно шагавших вдвоем, а потом остановившихся и громко смеявшихся над чем-то. Она давно не видела Андрея таким веселым и поздоровалась с Валентиной холодновато. — Пробило кабель, — повторила она, точно хотела подчеркнуть, что ей некогда шататься по прииску. — Один высоковольтный мотор вышел из строя. Пустили резервный, но что там творится сейчас, неизвестно: телефонная линия выключена.

«Он тоже выключился», — заметила про себя Валентина, взглянув на сразу отвердевшее лицо Андрея.

— Я, кажется, помешала вам, — сказала Анна мужу, когда они вдвоем подходили к своему дому. — Вам было очень весело!

Она сказала это почти спокойно, и Андрей ответил:

— Да, мы посмеялись немножко.

— О чем вы говорили?

— Обо всем.

Губы Анны задрожали:

— Разве можно говорить обо всем с такой пустой и самовлюбленной особой?

— Нет, она вовсе не пустая, — возразил Андрей, как будто не замечая едва сдерживаемого волнения жены.

— Ты находишь? — вырвалось у Анны. — Тебе, конечно, виднее, — добавила она торопливо, пугаясь своей гневной ненависти.

Анна нерешительно перебирала платья — которое надеть: свое любимое, коричневое, или любимое Андрея, синее? Она колебалась недолго и сняла с вешалки синее, из тяжелого файдешина. Сидя перед зеркалом, поправила крылышки кружевной вставки, надушила виски и руки и сама залюбовалась собой, хотя смутная тревога все время покалывала ее, зажигая на щеках неровный румянец.

Такой и застал ее Андрей: с чуть приподнятой бровью, с вытянутой круглой шеей, смуглевшей над тонким узором кружев. С минуту он глядел на жену, не замеченный ею, потом вошел в комнату и спросил ласково:

— Кокетничаешь?

— Немножко.

— Для кого принарядилась?

Она с упреком взглянула на него: еще он спрашивает!

Андрей, тронутый, наклонился, чтобы поцеловать ее, но она слегка отстранилась.

— Ты любишь меня, Андрюша?

— Очень!

— Ты так спокойно говоришь это! — сказала она и пытливо посмотрела на него. — У тебя такие далекие, равнодушные глаза.

— Я думаю о своей рудной разведке, просто извелся за последнее время. Я не жалуюсь, — добавил он, чутко уловив промелькнувшее по лицу жены выражение грустной отчужденности. — Но ты пойми: ведь мне одному приходится тащить эту глыбу, а вам она или безразлична, или… досадна!

— Только не безразлична!

— Но и не интересна. Я точно в темном лесу… Иду к своей цели, срываюсь, падаю — и все один. — Говоря это, Андрей невольно вспомнил слова Валентины о том, как она ночью шла по тайге к больной женщине.

— Ты знаешь, как я переживаю за тебя, — возразила Анна, смело встречая и выдерживая его взгляд.

— Моя работа и я — одно и то же.

— Я чувствую так же, — сказала Анна. — Тот, кто любит свою работу, не боится никаких трудностей. И надо иметь мужество признать провалы в ней.

— Я не могу признать черным то, что мне кажется белым, кто бы ни старался внушить мне обратное, — запальчиво сказал Андрей.

Оба долго молчали.

— Ну, что же… Пойдем мы в клуб или нет? — сухо спросил он.

— Конечно, пойдем, — ответила Анна, почти бессознательно подчиняясь его желанию загладить новое столкновение. Но слишком горько было у нее на душе, и она сказала: — Обо мне ты уже не думаешь? То, что я переживаю, тебя не волнует? Ты всегда был спокоен по отношению ко мне.

— Не понимаю, что значит «спокоен», — возразил Андрей с легким оттенком досады. — Разве тебе хочется, чтобы я ревновал, когда ты уезжаешь в тайгу с Уваровым или со своими инженерами? Я думал, ты дорожишь моим уважением и доверием…

— Да, да, ты прав, — прошептала Анна, понимая, что обидела его. — Не думай обо мне плохо.

— Ой, какая ты нарядная! — восхищенно сказала Маринка, вбежав в комнату, умытая, в ночной рубашечке. Она обошла вокруг матери, потрогала кружево на ее груди. — Какая ты нарядная! — повторяла она. — Какая у тебя гуля!

Анна посадила девочку в кроватку, поправила ей подушку, укутала одеялом; вдруг не захотелось уходить из дому, но Андрей уже вышел и ожидал на террасе.

— Похоже на то, что опять дождь будет, — сказал он. — Я захватил твой плащ.

— Спасибо, дорогой, — ответила она, особенно тронутая в этот раз его заботливостью.

В вестибюле клуба уже никого не было, но тусклая пелена табачного дыма еще голубела в нем, постепенно редея и рассеиваясь.

— Опоздали, — сказала Анна, прислушиваясь к тому, что происходило в зрительном зале.

Стоило постучать, и им открыли бы, но Анна не спешила войти, взглянула на Андрея, и он опустил руку. Медленно они прошли в дальний угол фойе.

Подосенов поглядел на жену и выжидательно улыбнулся.

— Помнишь, как мы с тобой в первый раз были в театре? — спросила она. — Ты пригласил меня в буфет, а потом у нас не хватило пятидесяти копеек. Помнишь? Ты бегал, разыскивал наших студентов, а я сидела за столиком и умирала от стыда: мне тогда казалось, что все знают, почему я сижу так долго.

— Зато теперь ты можешь выбрасывать по пятьдесят тысяч на сумасбродные затеи своего мужа, — с язвительной колкостью сказал Андрей.

— Зачем подковырка? У меня совсем другое на сердце, — проговорила Анна стеснительно. — Знаешь… Я очень хочу… Подари мне что-нибудь.

— Чего же тебе хотелось бы?

— Коробку конфет, духи…

— Обязательно подарю, — пообещал Андрей, немножко озадаченный ее внезапной прихотью.

Книжный киоск привлек случайно его внимание пестротой выставленных обложек.

— Знаешь, что я подарю тебе?

— Что? — спросила Анна, по-девичьи оживляясь.

— Я куплю тебе сейчас записную книжку. Здесь были очень приличные.

— Хорошо, — промолвила она с тем же оживлением, но уже принужденным.

Приезжие поэты не понравились ей: она столько читала и слышала похожего.

Но, несмотря на это и даже именно поэтому, Анна заставила себя выслушать все, что говорилось со сцены, и хлопала в ладоши так же долго, как все сидевшие вокруг нее.

«Возможно, стихи были лучше, чем показались мне», — подумала она, не доверяя своему рассеянному вниманию.

Она встала с места и, сразу оттесненная от Андрея, нерешительно остановилась в людской толчее, образовавшейся двумя течениями: одни устремились в буфет, другие — поближе к сцене, где стояло новое пианино.

— Пока соберутся музыканты, я сыграю, — услышала Анна голос Валентины и, обернувшись, увидела, как села та перед инструментом, и приподняв край платья, протянула узкие ножки, нащупывая ими педали.

Один из поэтов, высокий, костлявый и нервный, торопливо листал перед нею ноты, тихо переговаривался с ней. Его очень большие руки подчеркивали нескладность всей его фигуры, и Валентина рядом с ним казалась еще стройнее.

— Я сыграю «Каприз» Рубинштейна, — сказала она после некоторого колебания и, оглянувшись через плечо, поискала взглядом кого-то в толпе.

«Почему „Каприз“?» — подумала Анна, незнакомая с этим произведением композитора, почти испуганно замечая, что Валентина еще более похорошела за последнее время, глаза ее искрились, пышно, царственно лежали над открытыми висками и лбом крупные завитки волос, подобранные заколками с боков и блестящей волной спадавшие сзади на полуоткрытые плечи.