— А ты горячишься, — не без упрека сказала Лиза, хотя отлично понимала, как досаждала прямому, резкому Александру необходимость обходных маневров.

— Бывает иногда… Вот тут есть слова о разъяснении ошибок меньшевиков и эсеров. Я бы этих нахальных болтунов вроде Семенова-Булкина и Барановского разогнал без всяких предисловий. Кричат теперь, что война с Германией нужна для защиты республики. Но война как была, так и осталась грабительской. Все катится к полной разрухе, а тут ходи возле них кругом да около! Однако Ленин не призывает немедленно свергать Временное правительство и разгонять его холуев, потому что оно пользуется поддержкой Советов.

— Значит, примирение?

— Ни в коем случае! Тут написано: «Никаких соглашательств». Надо разъяснять народу, что за сволочь набилась у нас в Советы, завоевать их постепенно и через них изменить состав правительства.

— Трудно будет!

— Конечно, но вполне возможно.

Безотчетно строго глядя в лицо сестры, Коростелев задумался о том, как в первомартовские дни утверждалось в Совете решение солдатского митинга об аресте начальников гарнизона и губернской жандармерии, как утверждали увольнение начальника Ташкентской дороги и других чиновников, утаивших весть о свержении самодержавия. Ни эсеры, ни меньшевики не осмелились тогда возражать против этих решений.

— Советы — великая сила, — сказал Александр, снова повеселев. — Поэтому мы выдвигаем лозунг «Вся власть Советам!» и будем бороться за то, чтобы большинство в них перешло к нам. Вот еще очень серьезный момент… Ленин пишет: надо переносить наши организации в войска. Это значит: вести подготовку гарнизона к восстанию, когда придет время забирать власть. И еще серьезнейший вопрос — работа в деревне. Нам и среди казаков придется крепко поработать: разъяснить им, как понимать правильно вопрос о земле, выдвинутый в тезисах. Поля, которые они сами обрабатывали, за ними останутся. Пусть не ершатся зря против Советской власти. Здесь некоторые уже орут, что большевики хотят уничтожить казачество. Конечно, богатым станичникам — прямым нашим врагам, туго придется. А фронтовиков-казаков упускать нельзя: многие из них самой действительностью уже сагитированы в нашу пользу. Так что принимаем статью как боевое руководство к действию. Заметь, Лиза, все равно боевое. Начнем овладевать тактикой борьбы на первом этапе революции.

— Ты согласен с тезисами, а оговариваешься, будто споришь с Лениным, — сказала Лиза, прямотою характера тоже не обиженная.

— Я с ним не спорю, а думаю о дальнейшем вынужденном сотрудничестве с меньшевиками и поневоле ощетиниваюсь.

— А помнишь, ты говорил: хорошо, что сначала эти болтуны сами взялись управлять делами. У нас на курсах шитья одна тоже хвалилась, хвалилась, но когда дошло до практики — вшила рукава задом наперед.

— При чем тут рукава?

— При том, что Семенов-Булкин тоже пришивает рукава задом наперед, хотя на словах у него все ладно получается.

— Ты сама-то пришиваешь их как следует? Целыми днями шьешь да шьешь.

— Спешу заказ вовремя выполнить — платье купчихе Пушновой к благотворительному балу. Такая привередливая, а материя в работе тяжелая и отделки… отделки!.. Я все пальцы исколола. Но богатое платье будет…

Александр посмотрел на сестру, одетую в дешевую длинную юбку и простенькую кофточку; наверно, обидно хорошенькой девушке шить красивые наряды для других? Он вспомнил свои недавние размышления, нахмурился:

— Тебе тоже хочется танцевать на балах?

— Когда же! Надо и копейку заработать. Я ведь вижу, как вы с Горой устаете, как ему трудно в цехе! Маме помогать для меня радость. Она у нас такая хорошая! Будет для всех легче — успеем повеселиться.

Лиза ушла, унося газету, но Александр еще долго сидел за столом, то писал, то прислушиваясь к близким паровозным гудкам, к приглушенному гомону большого города, думал о предстоящем выступлении, а в уголках его твердого рта пряталась едва заметная добрая улыбка.

Пашка и Гераська стояли на страже не первый час. В поселке сегодня особенно темно: тучи к полуночи заволокли небо, заслонив от ребят сияющие глаза звезд. Дул не сильный, но пронизывающий холодной сыростью ветер. От этого было так зябко, что не спасали и отцовские ватники. А уйти с поста нельзя: вдруг нагрянет Игнат Хлуденев со своими фараонами! Нет уж, терпи, караульщик, топай ногами, поддай дружку плечом покрепче — вот и согреешься.

— Чего они там без свету нагородят? — Гераська прислоняется теснее к Павлику, а то очень уж неприятно в кромешной тьме. — Поставят печку криво, — не унимается он.

— Небось яму для нее загодя выкопали, бурьяном закидали, всю-то землянку после выроем. А кирпич класть и в потемках можно: днем-то на глазок, а сейчас ладонями оглаживают. — Пашка тоже встряхивается, точно озябшая собачонка, переступает с ноги на ногу. — Сегодня и казара не летит, а то день и ночь гагакали. Чудно кричат эти гуси… Нам хоть одного бы на горячую похлебку с лапшой…

— Не дразнись! Пошто рабочие казаков казарой зовут? Гусь надобный, а казаки к чему? Царя теперь нету, а они все одно ездят кругом. Чуб на отлете, шашка на ремне — фу-ты, ну-ты, и все нагайками трясут, грозятся. — Гераська обжался потуже полами ватника, неожиданно задушевно зашептал: — Знаешь, как я напугался, когда ты у нас про казака сказал! Думал, побьет дядя Ефим Фросю. Так мне ее жалко стало…

— Зачем же она, дура, в казака влюбилась? Я еще не совсем уверенный был, пока она круглики не сожгла. А теперь дело ясней ясного.

— В старушечьи приметы веришь?

— Это не приметы, а факты. И в Форштадте офицер фактически к ней салазки подкатывал. Костя еле-еле ее отбил.

— Костя по ней давно сохнет.

— Чудаки парни! — Пашка презрительно сплюнул. — Я про эту любовь слышать не могу. Правильно сделал Стенька Разин, когда его присушила персидская княжна, — сгреб в охапку да бросил в воду.

Мягкосердечный Гераська, несогласный с приятелем, сердито засопел — значит, мозги у него зашевелились, заработали. Так и есть:

— Все бы ты бросал!.. А где бы мы были, кабы батьки наших матерей в воду покидали?

Такого оборота Пашка не ожидал и не нашелся что возразить. Отцы своих жен любили. Даже пива выпить в трактире без их согласия не решались, и в дни получек скандалов дома не водилось.

Ох уж этот Гераська со своими круглыми глазами и утиным носом! Тураниха зовет его бесценным помощником и заставляет водиться с ребятишками. Правда, трех малышей он не донянчил и до году — умерли, как умирали они в семье Наследовых и по всей Нахаловке (то и дело уносили жители в степь маленькие некрашеные гробики).

— Куда бы их девать, младенцев-то? — просто говорила повивальная бабка Зыряниха. — Зато в царствии небесном они божьи ангелы — душеньки безгрешны.

Теперь Гераська нянчит годовалую Клашку, благо, Антонида уже большая — четвертый год ей пошел, с подружками хороводится. Эти в «божьи ангелы» не попали — оказались живучими, как старшие братья.

— Слышь-ка, чего твой отец какого-то шкодника на руках таскал? Будто по всему городу несли заместо иконы…

— Я не видел, — угрюмо уклонился Пашка, хотя знал о Барановском и в домашней стычке держал сторону Харитона. — Должно, выпустили из тюрьмы того, с которым батя вместе сидел, — присочинил он, смутно желая оправдать отца.

Тихо в поселке. Давно спят нахаловцы.

— Печку, поди-ка, уже сложили, — гадает Гераська. — Теперь еще навесик над ней да заборчик бы… Почему для полицейских главное, чтобы печка была?

— Потому что очаг, — отвечает Пашка, все еще не переварив обидной подковырки насчет «шкодника».

Переспрашивать не пришлось: за перекрестком на ближней улице возникает суматоха — топот бегущих людей, крики, кто-то злобно рычит:

— Разрази вас гром, канальи!

Мальчишки, вскочив со скамейки у ворот, вслушиваются, оглушаемые гулким стуком своих сердец. Кутерьма происходит в стороне от наследовской стройки… Свистеть или нет?