Я не поручусь, что Жермен употребляет эти слова «бог» и «душа» не в тривиально идеалистическом смысле, но настоящее значение это замечание приобретает, если придать ему иносказательный смысл. Помните, Чехов писал Суворину, что у современного ему писателя (80-х годов) «нет бога, то есть главного, чему бы он поклонялся»6. Всякий понимает и значение слова — бездушный.
Но шипы Жермена царапают еще глубже: «Через его произведения не проходит никакая дорога надежды. Он производит много мелких наблюдений, но не открывает существенного». И Жермен кончает: «Он дал нам себя таким, каким сформировали его или, вернее, деформировали снобизм его юности и тяжелая болезнь зрелого возраста. О нет, он не был властным и светлым ваятелем себя самого».
Конечно, о Прусте можно писать много, но, право, этот пучок шипов очень неплохо характеризует его и время, поднявшее его на щит.
III
Я пропускаю малоинтересные и, прежде всего, льстивые характеристики последних книг графини де Ноайль, Колетты Вилли, Авроры Санд, Андре Жида: все это, в сущности, прошлое.
Статью о братьях Таро и их последних романах Жермен начинает таким замечанием: «Жан Жироду, Поль Моран, Жорж Дюамель, Валери Ларбо, Дриё ла Рошель, — вот писатели, которые сейчас занимают воображение публики»7. Тем не менее блестящие братья Жером и Жан Таро относятся в некотором смысле к той новейшей литературе, которая интересует нас в данном случае.
Насколько я мог присмотреться к этой новейшей литературе (модных течений) — им свойственна большая элегантность языка, внешнее спокойствие, у молодых легко переходящее в род нахальной развязности, и значительная сердечная сухость.
Братья Таро никогда не бывают нахально развязны, они не сухи, а только суховаты, но они очень элегантны.
В сущности, новейшая французская литература, там, где она не слишком фиглярит, — что она, впрочем, делает часто и охотно, — возвращается к традициям сухой элегантности, под которой она желала бы показать сдержанную энергию, — словом, к стилю Стендаля, Мериме, в значительной степени и братьев Гонкуров. А Таро опять-таки в значительной мере работают под Гонкуров.
Очень характерно также, что модная новейшая французская литература любит кокетничать с католицизмом, но при этом дает понять, что католицизм для нее — вопрос скорее политический, социальный, нечто вроде классового приличия для сильной буржуазии. Католицизм такого оттенка присущ и братьям Таро.
Наш критик, конечно, в общем лежит на животе перед столь преуспевшими братьями. И тем не менее некоторые замечания его хвалебной песни по поводу двух последних книг братьев Таро не лишены меткости.
Эти книги: очерк венгерской истории — Тиса, Карольи, Бела Кун, Хорти, — под названием «Когда Израиль был царем» и путешествия в Сирию под названием «Путь в Дамаск»8.
Так вот, по поводу первой книги Жермен делает такие замечания: «„Когда Израиль был царем“ — самое название похоже на объявление войны. Разве это не слишком ответственно — бросать лишний факел в огромный костер антисемитизма? Столь несчастное в настоящее время человечество ищет, на кого излить свою ненависть. Этот рефлекс часто порождает движения глупые и подлые. Понимают ли Таро, что они дают аргумент на радость злобным националистам Венгрии, Австрии и Германии?»
«Я знаю хорошо, что их единственная цель, — продолжает наш критик, — это нарисовать картину. Их не интересуют последствия, и они правы (? — А. Л.). Но одно дело — последствия, а другое дело — тенденции. Читая эту книгу, чувствуешь, как становишься антисемитом».
Здесь наш критик позволил себе поворчать, и для нас, обладателей достаточно чуткого уха, это его совершенно законное ворчанье заглушает все пропетые им по этому поводу дифирамбы.
Другую указанную здесь книгу он скорее хвалит, правда хвалит условно. Но тут уже похвала дает понять нам, в чем дело. «Эта книга, — говорит он, — дает нам заметить в братьях Таро религиозный смысл, правда не вполне законченный».
«Боги должны были бы согласиться между собою, как им поделить мир»9 — вот сентенция мудрых братьев Таро, которая приводит в восторг нашего Жермена.
А что она, собственно, значит? Она означает, что буржуазия все более и более находит в религиях свою опору и ищет использовать для своих целей одинаково все религии. А бедный наивный Жермен вздыхает по этому поводу:
«Этот крик выходит из самого их сердца. Он гармонирует с нашими собственными призывами. Он порожден не только терпимостью, но и любовью». А мы запишем, что блестящие братья Таро — буржуазные антисемиты и сторонники использования какого угодно религиозного обмана на началах рационального распределения между ними областей человеческой жизни.
IV
Поль Моран — элегантнейший и многообещающий дипломатический молодой человек.
При слове «атташе» у вас сейчас же возникает совершенно определенный образ. Так вот, этот образ и есть более или менее точный портрет Поля Морана.
Жермен характеризует его так: «Вы пьете этот талант, как коктейль. Главные черты его — утонченность и грация. Утонченность эта часто весьма утомительна», — не без капельки дегтя добавляет Жермен.
«Это писатель до ужаса соответствующий дню, следующему за катастрофой. Он вполне — 1921 год. Хотя война иногда и гримасничает в окно его рассказов, но мы прекрасно чувствуем, что он пришел после нее и говорит обществу, пробуждающемуся от контузии, с усталыми нервами. Подобная эпоха не ценит ни сильных радостей, ни страстных объятий. Она любит сурдину, смешения, сделанные с расчетом извлечь из них какое-нибудь новое удовольствие».
Очень кстати приводит наш критик характеристику, которую дает себе сам Моран:
«Кажется, на мою долю выпало все, что есть в человеческом роде темного, непокорного, плодотворного и нечистоплотного»10.
Наконец, чтобы закончить, Жермен отмечает еще в Моране смехотворность и наглость.
Портрет получается довольно полный. Но по поводу позднейшей книги Морана «Люис и Ирена»11 Жермен отточил еще хорошенький шип: «Как поучительно, синтетично и непобедимо оркеструет Моран все эти модные тики и наипоследнейшие пороки. Ну, разве это не король в смокинге на наш мутный и пьяный час!»
О нем довольно.
V
Писателя Валери Ларбо Жермен считает обновителем романа. Лучший из этих романов12 описывает впечатления писателя между двумя молодыми женщинами, лежащими с ним в одной постели.
«Да, — говорит наш критик, — это сладострастник, который мечтает или, вернее, пересматривает свою сокровищницу и стирает пыль с ее предметов».
Но дальше мы узнаем еще более интересные вещи об этом обновителе романа: «В нем есть приводящая в отчаяние сухость, но также лояльный анализ, который тискает удовольствие, пока не выдавит из него последний сок. Стоит ли говорить, что все кончается худо: привкусом пепла и „великого ничто“. Беспощадная ясность ума этого южанина рассеивает для него даже самые дорогие миражи».
VI
А вот и тончайший среди топких — г. Жан Жироду.
«Наш любимейший автор» — так приветствует его наш критик; но на следующей же странице называет его «скучающим шарлатаном», который «берет всю жизнь в шутку, с высоты крыши пренебрежительно прощается со всем миром».
И тут приводится самохарактеристика писателя: «Одним нужна скрипка, палитра или лира их собственного разбитого сердца; а с меня довольно папиросы»13.
